Хрущёв лгал, но что есть правда?
Khrushchev
Lied: The Evidence That Every «Revelation» of Stalin’s (and Beria’s)
«Crimes» in Nikita Khrushchev’s infamous Secret Speech to the 20-th Congress of
the Communist Party of the Soviet Union on February 25, 1956 is Provably False
by Grover Furr/
В 1987 году Вильям Морроу и
Компания (WilliamMorrowandCompany) опубликовали биографию ведущего советского
коммуниста Л. М. Кагановича, написанную Стюартом Каханом
(Stuart Kahan), американским журналистом со ссылкой на племянника, который утверждал,
что взял интервью у Кагановича на идиш в Москве и который представил портрет
Кагановича, как «архитектора» советского террора (1).
В рекламном объявлении историк Ял (Yale) восхваляет книгу, как «важный научный вклад». Спустя
несколько лет дочь Кагановича и пять других близких родственников Кагановича
выступили с заявлением, что они никогда не слышали об этом, так называемом, племяннике,
что Каганович никогда не понимал и не разговаривал на идиш, и что никакого
интервью с Каханом не было. Они подробно разобрали
лживые утверждения, которыми книга пестрит от начала до конца (2).
Этот эпизод символизирует трудность
изучения советской истории. Нет современной истории, в которой отсутствовало бы
больше надёжных официальных источников или было бы больше скрыто в идеологии,
пропаганде и дезинформации, чем в истории Советского Союза. Даже, несмотря на
то, что советские архивы были на короткий срок открыты для исследований в
1990-е годы, отсутствие официального архивного материала остаётся проблемой, и
окончание холодной войны лишь слегка уменьшило антисоветский сарказм большей
части публикаций.
В целом публикации о Советском Союзе представляют
приложение того, что основная масса историков назвала «тезисом тоталитарности» (3).
В соответствии с этим тезисом, Советский Союз мог быть
понят только как диктатура сверху донизу, движимая жаждой власти и паранойей,
которая поддерживается деспотичной властью и насилием.
Книга Льва Троцкого о Советском Союзе обеспечила новое
вдохновение для тезиса тоталитарности (4) и Ганна Арендт (Hanna Arendt) дала ему академическое одобрение в 1951 году (5).
После того, как так называемый
секретный доклад Никиты Хрущёва на 20-м Съезде КПСС в 1956 году обеспечил тезису
кажущуюся безупречной проверку изнутри, тезис тоталитарности стал доминирующей
академической парадигмой, как основание в работах его самых плодовитых и
влиятельных проповедников, Роберта Конквеста и Роя
Медведева.
Начиная с 1990-х годов, историческая наука о Советском
Союзе испытала изменения. Исследователи получили доступ к советским архивам,
появились знания, которые историки Дж. Арч Гетти (J. Arch Getty) и Роберт Т. Маннинг (Robert T. Manning) назвали «аномальными» по отношению
к тоталитарной парадигме (6).
Один за другим историки обнаружили, что репрессии были
далеко не так обширны, как предполагали Конквест и
др., что предшествующие оценки числа жертв советских репрессий, в том числе 20
миллионов или 12 миллионов, или 10 миллионов, или от 7 до 8 миллионов, были
просто фантасмагорическими (7).
Согласно историкам Дж. Арчу Гетти
и Олегу Наумову, тщательное исследование архивных отчётов открыло, что число
лиц, расстрелянных в ходе репрессий 1937-38 годов составило 681.692, а, с
учетом тех, кто умер в тюрьме и в ссылке «мы достигаем числа в
почти 1.5 миллиона погибших из-за репрессий в 1930-х
годах» (8).
Это, несомненно, огромные числа, но намного ниже тех,
что были представлены ранее. Другой анализ, на основе телефонных справочников в
Ленинграде ко времени переписи, также утверждает, что предшествующие оценки
значительно преувеличивают размер репрессий.
Помимо этого другие исследования обнаружили, что
репрессии происходили не просто по указаниям сверху, но имели свою собственную
жизнь на предприятиях, в местных партийных и властных организациях и армии, где
осуждёнными были по большей части функционеры, и где репрессии, как это не
звучит иронично, сопровождались ростом демократии на низовом уровне (9).
Также важно учесть, что репрессии имели место в
контексте экономических проблем, промышленного саботажа и заговоров против
власти. Согласно Гетти и Наумову, три оппозиционные
группы активно вели заговорщическую работу против сталинского режима в начале
1930-х годов: «Группа Рютина, возрождённая
троцкистская организация и группа Эйсмонта-Толмачёва-Смирнова» (10).
Другие исследования дают более тонкий взгляд на
Сталина, который предстаёт как менее властный, более компетентный, более
общительный и более серьёзно теоретически подготовленный, чем грубый тиран,
нарисованный тоталитарной парадигмой (11).
Хотя новая ревизионистская Советская история вступает
в противоречие с тоталитарной парадигмой или же отчасти исправляет её, она не
отвергает её полностью. Однако, в 2011 году, появилась книга Гровера Ферра «Хрущёв лжёт» (Khrushchev Lied) (12).
Ферр
целится дальше, чем любое предшествующее ревизионистское рассмотрение. В самом
деле, он целится в центральную опору тоталитарной парадигмы - секретный доклад
Хрущёва, в котором Хрущёв сделал обширное обвинительное заключение о
руководстве Сталина. Доклад включал ряд «разоблачений» вроде
тех, что Сталин создал «культ личности», что в своём «последнем завещании»
Ленин предостерегал против сталинской склонности к злоупотреблению властью, что
Сталин был трусливым и некомпетентным руководителем в военное время, что он
сфабриковал судебные процессы 1930-х годов, которые опустошили руководящие
кадры КПСС и имели результатом дутые процессы, заключения в тюрьму и истребление
бесчисленного количества настоящих коммунистов и других невиновных. Ферр обещает представить свидетельство, что «каждое
«разоблачение» преступлений Сталина… является доказуемой фальшью».
Учитывая важность доклада Хрущёва для всех последующих
научных исследований, так же, как и для большинства Коммунистических партий (13), книга Ферра
обещает быть tour de force (проявлением силы и изобретательности), имеющим в
настоящий момент важное значение и для исторического,
и политического применения. Однако это не совсем так.
Книга начинается с девяти глав,
в которых Ферр, профессор Государственного
Университета в Монтклере (a Montclair State Unuversity), бегло говорящий по-русски, пытается опровергнуть 61 разоблачение,
которое Хрущёв сделал в своём докладе. Затем следует глава, в которой Ферр классифицирует хрущёвскую ложь, главу о «фальшивой
реабилитации», которая вытекала из доклада, и главу о причинах, применении и
следствиях доклада. Почти половину книги занимает приложение, в котором Ферр приводит цитаты из первичных и вторичных источников в
поддержку своей аргументации.
Прежде, чем поднимать некоторые проблемы, связанные с
книгой Ферра, мне хотелось бы высказать
ему уважение за целый ряд предложений, являющихся вкладом в науку.
Во-первых, Ферр подчёркивает важность доклада
Хрущёва: «наиболее влиятельного доклада 20-го столетия», формирующего все
последующие взгляды на Сталина и Советский Союз.
С этой точки зрения, Ферр
подкрепляет наблюдение итальянского марксиста Доменико
Лосурдо (Domenico Losurdo), который заявил: «Без сомнения, были два поворотных
пункта, определивших современный взгляд на Сталина: начало холодной войны в
1947 году и XX съезд КПСС» (14).
Влияние доклада есть то, что делает
весомым вклад Ферра в освещении фундаментальной лжи
хрущёвского доклада. Ферр, конечно, прав, что многое
в хрущёвском докладе было фальшиво, даже умело и преднамеренно фальшиво.
Неискренностью отмечена даже публикация доклада, в
которую редакторы добавили такие замечания о реакции аудитории,
как «волнение в зале», «негодование в зале» и «аплодисменты», несмотря на то,
что те, кто в действительности слушали доклад, вспоминали «всеобщее молчание,
царившее в зале» (15).
Голословным было утверждение в секретном докладе,
которое более или менее связано со всеми другими утверждениями, что Сталин
установил «культ личности» для того, чтобы усилить свою диктаторскую власть. Ферр показывает, как ошибочно было это обвинение.
Во-первых, существование культа личности не было открытием, так как партийные
руководители обсуждали это много лет. Во-вторых, Сталин не только не поощрял
культ, но выражал недовольство им, или, по крайней мере, некоторым из его
проявлений. В-третьих, все партийные руководители несут ответственность за
восхваление Сталина. И в действительности, ни один не превзошёл Хрущёва, когда
оно (восхваление) достигло низкопоклонства.
В своих мемуарах партийный функционер Дмитрий Шепилов воскресил в памяти 18 съезд партии в 1939 году, где
Хрущёв восхвалял Сталина 26 раз, используя такие выражения, как «наш гениальный
вождь», «наш великий Сталин», «наш любимый вождь» и т.п. (16).
Ферр приводит примеры сталинского сопротивления этим излишествам,
в том числе, когда Сталин воспрепятствовал переименованию Москвы после его
смерти. Самый забавный рассказ Ферра касается
сталинской позиции по отношению к идолопоклонству. Однажды в наказание за
надменность своего сына Сталин обвинительно заявил: «Ты думаешь, что ты Сталин?
Ты думаешь, что я, Сталин? Сталин вон там!» – сказал он, показывая на портрет в
пышной раме.
Но, пытаясь полностью оправдать Сталина за создание его
культа, Ферр злоупотребляет доверием. Сталин мог
воспротивиться переименованию Москвы, однако он, очевидно, не возражал, когда
большое количество других, больших и небольших городов, улиц, скверов, парков,
заводов и т.п. были названы его именем и когда его портреты и скульптуры стали
повсеместными (17). В
отличие от Фиделя Кастро, Сталин не сделал всего, что
ему следовало сделать для остановки развивавшегося культа.
Другая открытая Ферром
ложь касается так называемого Ленинского завещания. В конце своей жизни Ленин
написал письмо, в котором заявил, что Сталин получил «необъятную власть» и
Ленин «не уверен, что он (Сталин) всегда будет способен использовать свою
власть с достаточной осторожностью». Ленин заявил также, что Сталин был
«слишком груб». Ферр утверждает, что Ленин никогда не
рассматривал то, что он написал как «завещание» и не наклеивал ярлык завещания
на это письмо, и что Хрущёв, вероятнее всего, воспользовался этой характеристикой
от Троцкого.
Более того, Ферр
подчёркивает, что Ленин никогда не употреблял слов «abuses his power» (злоупотреблял своей властью).
Более важно, что Ферр
оспаривает вывод Хрущёва о разрыве между Лениным и Сталиным. Из письма той поры
следовало, что Сталин заботился о сохранении
здоровья Ленина, что Ленин возлагал на Сталина ответственность за самую жизнь,
делая Сталина хранителем капсулы с цианидом, который Ленин пожелал принять,
если его страдания станут непереносимыми. Ферр также
подчеркнул, что хотя Ленин был критичен к Сталину, он был даже более критичен к
Троцкому и другим руководителям верхнего эшелона власти (18).
Ферр убедительно опровергает многие другие заявления
Хрущёва. Некоторые из фальсификаций тривиальны. Многие нет. Несколько из широко
общеизвестных разоблачений относится к поведению Сталина во время войны, например,
что он был деморализован и недееспособным в начале немецкого вторжения и что он
был некомпетентным командующим. Ферр обращает
внимание, что этот взгляд совершенно расходится с оценками тех, кто наиболее
близко работал со Сталиным, включая Маршала Георгия Жукова, который даже после того, как Сталин
разжаловал его, высоко оценивал его военное руководство (19).
Наиболее обширная часть книги Ферра,
как и хрущёвского доклада, относится к московским процессам и связанными с ними
репрессиями 1936-1938 годов. Здесь Ферр делает свой
наиболее важный вклад, хотя этот вклад окружён своими собственными проблемами.
На всём протяжении секретного доклада Хрущёв пытается возложить всю
ответственность за репрессии на Сталина и Берию. Например, Хрущёв утверждал,
что Сталин требовал «абсолютного подчинения», и те, кто выступали против, были
обречены на удаление из руководящих органов и «моральное и физическое
уничтожение», что телеграмма Сталина и Андрея Жданова членам Политбюро 25 сентября
1936 года предопределила назначение Николая Ежова руководителем НКВД и ускоренный
переход НКВД «на путь массовых арестов и расстрелов». Он утверждал, что Сталин оправдывал политику «массового террора»
теорией, согласно которой «по мере продвижения вперёд к социализму классовая
борьба неизбежно должна обостряться», и что репрессии включали подготовку
списков - 383 списка - тысяч людей, «чьи приговоры были подготовлены заранее»,
которые были посланы «Сталину лично для его одобрения» (20).
Ферр убедительно доказывает, что возлагать исключительную
вину на Сталина и Берию полностью ошибочно. Например, задолго от времени
репрессий, Сталин обнаруживал огромную терпимость к инакомыслию. Более важно, что
никто не нёс более значительную или более прямую ответственность за репрессии,
чем руководители НКВД, сначала Генрих Ягода и затем Николай Ежов и первые
секретари областных и республиканских комитетов партии, такие, как Хрущёв.
Мемуары партийного руководителя Дмитрия Шепилова полностью поддерживают Ферра
по этому пункту. Шепилов говорит: «В период
опустошительных чисток 1937-38-х г.г. и позднее, в Москве и на Украине, ни одно
персональное дело не решалось без личного знакомства и одобрения Хрущёва.
Вероятно, самый яркий и отвратительный аспект хрущёвской деятельности был в
том, что многих лиц, которых он послал на казнь, он позднее, с непревзойдённым
в истории лицемерием оплакивал с самых высоких партийных и правительственных
трибун. В этих ламентациях был дополнительный поворот, что люди, ответственные
за смерть таких благородных коммунистов, были, конечно, Сталин и его коллеги,
но никогда не сам Хрущёв» (21).
Более того, Ферр
подчёркивает, что хотя Хрущёв осуждает Сталина за репрессии, он совершенно
игнорирует, что Сталин заслужил признание за прекращение репрессий в 1938 году
и за наказание Ягоды и Ежова за их чрезмерные действия.
Историк Борис А. Старков
рассказывает, что в 1938 году А. А. Жданов, А. А. Андреев, К. Е. Ворошилов, Л.
М. Каганович, А. И. Микоян и В. М. Молотов выступили против Ежова и убедили
Сталина и Центральный Комитет, что ежовские эксцессы
подрывают мораль, экономику и оборону страны, и Сталин отстранил Ежова (22).
Шепилов говорит проще: «Сталин прекратил ежовскую
мясорубку» (23).
Короче, Ферр
пришёл к обоснованному и имеющему важное значение в
настоящий момент взгляду, что одна из наиболее влиятельных речей в истории
изобиловала ложью, искажениями и фальсификациями.
Это открытие, тем не менее, привело Ферра (используя одну из памятных сталинских фраз) к
«головокружению от успеха». В своём богатстве Ферр
допускает все виды проблем, чтобы сбить с толку и ослабить свои оценки.
Во-первых, имеется концептуальная проблема. Смысл изучения истории состоит в
понимании того, что произошло. Критика взглядов Хрущёва не обеспечивает
альтернативную оценку того, что случилось. Ферр
допускает это и говорит, что его исследование не может удовлетворить любопытство
относительно того, «что в действительности случилось» (24).
Несмотря на эту декламацию, Ферр предлагает альтернативу взгляду Хрущёва, но его
альтернативный взгляд не внушает доверия.
Более того, некоторые из
опровержений Ферра не сопровождаются какими-либо фактами
или аргументами, что лишает их убедительности. Вместо этого он часто прибегает
к тенденциозному и одностороннему прочтению свидетельств, к косвенным намёкам и
спекуляциям, к цветастому и гиперболическому языку и к ничем не подкреплённым
собственным утверждениям.
Проблемы книги начинаются с её заглавия.
Назвать каждое разоблачение Хрущёва ложью - это, конечно, драматически привлекательно
и с точки зрения образности метафорически правдиво, но никто в здравом уме не сможет
принять это как буквальную правду. Ведь никто в здравом уме не может вообразить
Хрущёва или же кого-либо ещё, выступающего в продолжение нескольких часов перед
Съездом Коммунистической партии с откровениями, которые не содержат ничего,
кроме фальсификаций. Даже и сам Ферр не верит в это.
Читатель, однако, должен ждать до 142-й
страницы, чтобы услышать авторское признание, что «конечно, абсурдно
утверждать, что каждое из хрущёвских заявлений является фальшивым». Да, не допущение
того, что хрущёвские «разоблачения» искусственно смешали правду с ложью,
абсурдность этого определённо составляет вину Ферра.
Ради этого чрезвычайного требования,
Ферр не делает усилий вычленить правду и фальшь
доклада Хрущёва, но сосредотачивается лишь на том, что в заявлениях Хрущёва
было сомнительным, даже если это подразумевало сваливать в одну кучу вместе с
тривиальной сомнительной и половинчатой ложью значительную, доказательную ложь.
Кроме того, когда свидетельства не приходят на помощь, Ферр
незаметно входит в роль адвоката сомнительной защиты, который перебирает
свидетельства, изводит свидетельствами и поднимает песок.
Возьмём трактовку Ферром одного из важнейших эпизодов советской истории,
убийство Кирова. 1 декабря 1934 года в штаб-квартире партии в Смольном, Сергей
Киров, руководитель Коммунистической партии в Ленинграде, был застрелен в
голову и убит членом партии Леонидом Николаевым. Киров был единомышленником и
другом Сталина (дважды отдыхали вместе в предшествующее лето) и Киров был
послан в Ленинград, по меньшей мере, частично чтобы там противостоять
оппозиционным элементам в партии. На следующей день после убийства Сталин
прибыл в Ленинград и принял на себя заботу изучения дела, которое закончилось
установлением причастности оппозиционных лидеров, Г. Зиновьева и Л. Каменева, и
постановкой московских процессов и связанных репрессий. В секретном докладе
Хрущёв намекал, что позади убийства Кирова был Сталин.
Ферр возражает, что инсинуация Хрущёва безосновательна, и
что оппозиционные лидеры признаны виновными, были на самом деле, частью
заговора убийства. Ферр прав в 1-й части, но
ошибается доказать второе. Кроме того, его опровержения поверхностные и
тенденциозны. Опровержение Ферра занимает меньше двух
страниц и охватывает цитаты трёх историков, все из которых оспаривают
вовлечённость Сталина в убийство Кирова.
Никогда не получить знание из оценки Ферра, почему предположение Хрущёва стало общепринятой
мудростью среди таких советологов Холодной Войны, как Роберт Конквест(25)
и Эми Найт (Amy Knight) (26).
Иными словами, серьёзное опровержение того, на что
намекал Хрущёв должно охватывать признание, что бойцы Холодной Войны написали в
поддержку взгляда Хрущёва и затем отказались или, по меньшей мере, усомнились
в них. Ферр не
делает этого. Он даже не солидаризируется с личностями двух историков, которых
он цитирует – Павлом Судоплатовым и Аллой Кирилиной. Ферр
не приводит доказательств – почему он обеспечил их доверительностью (хотя она
сильная), не представляет какой-либо причины, почему они вызывают большее
доверие (хотя они есть), чем Эми Найт
или Роберт Конквест.
Иными словами, Ферр иногда имеет более сильные
доказательства, чем он беспокоится сделать. Более того, Ферр очень избирательно относится к тем, кого он
выбирает использовать из всех источников. Он не желает признать, что например,
что хотя три историка, которых он цитирует, оспаривают взгляд Хрущёва, ни один
не поддерживает точку зрения Ферра. То есть, ни один
из них не верит, что оппозиционеры, осуждённые на московских процессах, виновны
в убийстве Кирова. Например, Кирилина отвергает виновность Сталина за убийство,
но доказывает, что Николаев был единственным убийцей (27).
Недавнее исследование историком МаттхьюЛено
(MattheuLenoe) «Убийство Кирова и советская история» (TheKirovmurderandsoviethistory (2010) полагается в значительной мере на воспоминания
Генриха Самойловича Люшкова, одного из ведущих исследователей дела Кирова,
который впоследствии дезертировал в Японию, и бумаги которого были изучены Лено в
Библиотеке Университета Хоккайдо в Японии. Лено
представил свидетельские доказательства, что Сталин не имел ничего общего с
убийством Кирова, следовательно, доказательство лжи Хрущёва, но он также
поддерживает теорию о единственном убийце,
следовательно, не поддерживает взгляд Ферра. (28)
Если Ферр прав в отношении
убийства Кирова, он не доказывает это здесь, и в лучшем случае кто-то будет
должен продолжить изучение этого дела. Несмотря на претензию Ферра о том, что «каждые» открытия Хрущёва – ложь, Ферр фактически не оспаривает многое, что Хрущёв сказал о
репрессиях. Он не задаётся вопросом, отчего произошли
массовые репрессии, почему они были направлены не только против троцкистов, зиновьевцев и бухаринцев, но
против «множества честных коммунистов», что репрессии влекли за собой
«фабрикацию дел против коммунистов» и «фальшивые обвинительные приговоры»,
«вопиющее нарушение социалистической законности», «варварские пытки» и «смерть
невинных людей», что 70% Центрального Комитета, избранного на 17-м Съезде были
«арестованы и расстреляны», и большинство делегатов 17-го Партийного
Съезда были арестованы, что 10 января 1939 года Сталин направил телеграмму
различным органам, декларирующую, что «методы физического воздействия» допустимы
«в исключительных случаях», и т.д. (29).
Таким образом, в то время как Ферр допускает основные факты репрессий, он часто
уклоняется по поводу меньших пунктов, и
без достаточных доказательств, оспаривает мысль, что любой наказанный был
невиновен, и дополнения, чтобы возложить ответственность за репрессии на
Сталина (и Берию). Несомненно, что многие люди помимо Сталина осуществляли
репрессии и несомненно, что Сталин сыграл роль в окончании репрессий 1936-38
годов, остаётся вопрос, в какой мере вовлечённым, знающим и ответственным
Сталин был за репрессии? Если Хрущёв попытался возложить всю ответственность на
Сталина, Ферр, по-видимому, склоняется в попытках
отрицать любую ответственность Сталина. Во всяком случае
аргументация Ферра и доказательства на этот счёт
сомнительны.
Например, Хрущёв заявил, что
«массовые репрессии чрезвычайно возросли» после того, как Сталин и Жданов послали телеграмму членам
Политбюро 25 сентября 1936-го года, предложив заменить Н. И. Ежовым Ягоду на
посту руководителя НКВД (30)
В телеграмме Сталин заявил, что НКВД «опоздал на 4 года» с разоблачением
«троцкистско-зиновьевского блока» (31)Ферр утверждает, что Хрущёв лжёт по
этому поводу.Ферр подробно
сосредотачивает внимание, напротив, на том, что Сталин подразумевал, говоря, что
НКВД опоздал на 4 года. Ферр утверждает, что Сталин в
действительности подразумевал не 4 года в применении репрессий, а 4 года в
разоблачении НКВД оппозиционного блока. Ферр прав в
отношении понимания этих особенных слов, но Ферр
игнорирует другую истину в заявлении Хрущёва, а именно, что Сталин несёт прямую
ответственность за увеличение репрессий, назначив Ежова, который расширил
масштаб репрессий. В подобном стиле Ферр утверждает,
что Хрущёв «серьёзно исказил» сталинские
слова, когда он говорил, что Сталин пытался оправдать массовые репрессии,
заявляя, что по мере нашего движения к социализму, классовая борьба должна
неизбежно обостряться» (32).
Ферр утверждает, что Сталин в действительности
говорил, что чем дальше мы продвигаемся вперёд, тем значительней будет
ярость остатков эксплуататорских классов, тем скорее они переходят к
обострённым формам борьбы» (33).
Неужели Ферр действительно полагает, что слегка изменив слова, можно изменить любое различие в
понимании? Сталинские слова отличаются от парафразы Хрущёва, но смысл остаётся
прежним. Утверждения Молотова сделало это ясным. Когда Чуев
спросил Молотова, был ли прав Сталин относительно того, что классовая борьба
обостряется при социализме, Молотов недвусмысленно ответил: «Это было правильно
в анализируемый период времени тогда» (34).
Ферр утверждает: «Сталин продолжал требовать
индивидуального подхода и для политического образования, но не для любого,
подобного репрессиям или террору» (35). В действительности, согласно Ферру,
«это партийные секретари и другие по всей стране… кто осуществил поворот к
«массовым репрессиям» (36).
Хотя Ферр
прав в отношении сталинских заявлений и действий первых секретарей, это едва ли
доказывает, что Сталин выступал против массовых репрессий. Если кто-то знал о
взглядах Сталина на репрессии, так это был Молотов, а Молотов заявил: «Это был,
прежде всего, Сталин, взявший на себя эту трудную задачу (репрессий)» (37), и что «Ежов
переусердствовал в этом, потому что Сталин потребовал более значительных
репрессий» (38).
К тому же, точка зрения Ферра, что Сталин выступал против репрессий, противоречит
историкам Гетти и Наумову, которые обнаружили в
советских архивах «сталинские подписи на документах, санкционирующие массовые
казни» (39). Допустив,
что санкционирование массовых репрессий людей, должным образом признанных
виновными судом, не одно и тоже, что предопределять их судьбу, всё же
сталинские подписи показали, что он был полностью осведомлён и поддерживал
самые крайние меры наказания для тех, кто был осуждён за серьёзные преступления
против государства. Ферр, по-видимому, не любит
признавать это.
Что касается так называемой
телеграммы пыток, Ферр, возможно, прав, ставя вопрос
происхождения этой телеграммы и ещё, когда она была послана. Более того, Ферр, конечно, прав, что, цитируя телеграмму, Хрущёв
пропустил предложения таким образом, чтобы представить Сталина в самом худшем
возможном свете, то есть, опустив предложения, в которых Сталин подчёркивает,
что физические воздействия допустимы только «как исключение» и те предложения,
где Сталин осуждает тех, кто злоупотребляет этими методами. Вопреки хрущёвской
мудрости телеграмма ясно показывает сталинское желание свести пытки к
исключительным случаям, таким, где обвиняемые отказываются разгласить
существование или местопребывание заговорщиков, всё ещё находящихся на свободе.
Поскольку Ферр признал это и, таким образом, отделил
правду от фальсификаций в этом случае, его оценка была откровенной и полезной
более, чем неестественные усилия спорить, что каждое
хрущёвское утверждение было просто лживым (40).
Аналогичная односторонность остаётся
верной к оценке Ферром взглядов Хрущёва и Сталина на
троцкизм. Ферр показывает, что Хрущёв поддерживал
точку зрения, что Сталин относился благосклонно к уничтожению троцкистов, даже
тех, кто давно порвал с троцкистскими идеями и вернулся к ленинизму. Ферр правильно указывает, что Сталин никогда не требовал
судебного преследования таких бывших троцкистов, но
вместо этого требовал индивидуального, дифференцированного подхода» (41).
Ферр идёт, однако, дальше. Ферр утверждает, что Сталин выступал против судебного
преследования троцкистов вообще (в целом). Вот подлинные слова Ферра: «Сталин отзывался о троцкистах в очень враждебных
выражениях. Но он не поддерживал судебное преследование их (т.е. троцкистов).
Подчёркивая необходимости повышенной бдительности, Сталин также предложил
учредить специальные идеологические курсы для всех руководящих партийных
работников. Т.е. Сталин видел проблему троцкизма как результат низкого уровня
политического образования среди большевиков».
Стоит только прочитать полные тексты Сталина, приведённые Ферром в приложении, чтобы понять не только, что Хрущёв лгал, но и что Ферр ошибался.
Сталин
пояснял, что существуют две категории тех, кого называли «троцкистами»: одна -
это те, кто были когда-то троцкистами, и вторая - те, кто не только остались
троцкистами, но стали «бандой вредителей, диверсантов, шпионов, убийц, без
принципов и идеалов, работающих на иностранные разведки». Бывшие троцкисты не должны
преследоваться. Однако для других Сталин полагал, что «не старые методы, методы
дискуссии» должны использоваться, но новые методы - методы разгрома и
«искоренения их» (42).
Конечно, Ферр
знает, что такие современные историки, как Гетти и
Наумов подтвердили оппозиционную деятельность троцкистов в 1930-х годах (43), а значит, что Сталин
полагал, что эти силы должны быть разгромлены и выкорчеваны. Ещё его узкая
озабоченность ложью Хрущёва ведёт его к неряшливым формулировкам, которые играют
легкомысленно и неточно с правдой.
Хотя Ферр посвящает много слов грамматическому
разбору в деталях хрущёвских заявлений и в действительности расходует целую
главу, классифицирующую различные виды обманов, которыми занимался Хрущёв, он
прилагает мало усилий, чтобы отделить правду ото лжи. В итоге остаётся с двумя
конкурирующими версиями репрессий. Так как Ферр
удовлетворяется ролью адвоката защиты и просто атакует правдоподобие Хрущёва,
не отваживаясь представлять собственную интерпретацию событий, никто не знает,
что он думает о случившемся. Тем не менее, Ферр по-видимому, придерживается
версии репрессий аналогично этой:
Массовые репрессии происходили в Советском Союзе в 1936-1938 годах. Эти репрессии унесли жизни и лишили свободы огромного числа руководителей коммунистической партии, включая членов Центрального Комитета, избранного на 17съезде. Эти репрессии обернулись пытками и насильственными признаниями и ложными обвинениями и наказанием многих невинных людей. Вина за эти репрессии лежала в первую очередь на региональных партийных секретарях, подобных Хрущёву и руководству НКВД, особенно Ежова. К тому же, многие из тех, кто пострадал от репрессий, были виновными. Другие были умело ложно обвинены Ежовым и его помощниками, которые были в союзе с оппозицией и которые использовали чрезмерные репрессии для дискредитации руководства. Эта версия репрессий диаметрально противоположна хрущёвской, заключавшейся приблизительно в том, что не существовало законной причины для репрессий, так что фактически все те наказанные были невиновными, и что единственная причина для репрессий была в том, чтобы обеспечить Сталину незаменимость и абсолютную власть.
Проблема этих соперничающих повествований состоит в том, что ни одна из
них не имеет внушительных доказательств, чтобы поддержать их.
Чтобы подтвердить свою точку зрения, что огромное большинство жертв были
невиновными, Хрущёв полагался на пересмотр дел, подготовленный перед 20
съездом, известный, как доклад Поспелова, который в лучшем случае был
поверхностным. Чтобы поддержать свою точку зрения, Ферр неоднократно делает огульные ссылки к доказательствам
вины этих наказанных: «свидетельства, как мы знаем, существуют», «все
доказательства мы в настоящее время имеем», «все свидетельства в нашем
распоряжении», «много документальных свидетельств», «обширный перевес
свидетельств», и т.п., но он нигде фактически не объясняет, на какие
свидетельства он ссылается. (44)
Очевидно, он просто ссылается на хорошо известные признания и допросы
осуждённых, так как он прилагает усилия для утверждения, что только из-за того,
что кто-то признал вину, не означает, что они были невиновными. Ферр нигде не допускает, что признание вины, особенно когда
оно получено под давлением, почти бесполезно как историческое свидетельство.
Пример неправомерного рассуждения встречается по отношению самых
сенсационных утверждений Хрущёва, а именно, что девяносто восемь членов и
кандидатов (70%) Центрального Комитета партии, избранного на 17 съезде и
большинство делегатов 17 партийного Съезда, которые были арестованы и
расстреляны, были на самом деле невиновны. Ферр
утверждает, что много свидетельств подтверждают, что «значительное число» из
этих высокопоставленных функционеров Партии, по-видимому, были виновны в конечном счёте. Немного позже, Ферр
усиливает это утверждение, заявляя, что «обширный перевес доказательств»
указывает на их виновность. (45)
Сильные слова, тем не менее, не заменяют доказательств. Что такое
доказательства Ферра? Только подразумевание им
признания вины и протоколов допросов? Он не представляет ничего больше.
Остаёмся с противоречивым утверждением: Хрущёв безосновательно заявляет
невиновность, а Ферр безосновательно заявляет
виновность. Без сомнения, репрессии лишили жизни несчётное количество невиновных. Но как велика была антисоветская деятельность и кто был виновным, а кто нет, остаётся
нерешёнными вопросами. Тем не менее, это чрезвычайно важные вопросы. Строительство первого социалистического общества, подъём
неграмотного, доведённого до нищеты, угнетённого и отсталого населения в эру
образования, культуры, материального благосостояния и атомной энергии, победа
Советского Союза над фашизмом, роль Советского Союза в китайской, кубинской и вьетнамской революциях и в
освободительной борьбе третьего мира убедительно делают Русскую революцию самым
важным событием двадцатого века. Понимание её истории,
её неудач и её достижений, следовательно, имеет крайний интерес не только для
профессиональных историков, но и для социалистов и революционеров всего мира.
По этой причине, некоторые стойкие
письменные и редакторские аномалии в книге Ферра
особенно неприятны. В то время, как во втором издании
исправлены наиболее вопиющие ошибки первого, книга всё ещё содержит некоторые
несообразные, набранные по буквам русские имена, отсутствие идентификации
личностей и чрезвычайное количество спекуляций, инсинуаций и преувеличений.
Серьёзность проблем для обсуждения заслуживает большей тщательности при
написании.
Тем не менее, ослепительно блестящие, ясные
слабости книги Ферра не должны затемнять, что Ферр и другие ревизионистские историки вколотили кол в
достоверность сведений Хрущёва и историков, подобных Конквесту,
которые полагались на Хрущёва.
Если портрет Сталина, представленный Хрущёвым, как всемогущего, сверхманиакального, параноидального и кровавого тирана был исправлен, всё ещё что делать в отношении уклончивого портрета Ферра? Едва ли можно избежать заключения, что Ферр смотрит на Сталина, как на руководителя, который был далёк или даже противник массовых репрессий, происходивших вокруг него, руководителя, который искал индивидуальные и образовательные средства для тех, кто пытались подорвать авторитет или свергнуть его, и кто был несправедливо обвинён за репрессии, совершённые другими? Этот Сталин вызывает не больше доверия, чем хрущёвский.
Оба портрета игнорируют простую идею: что
прежде всего и самое главное, - Сталин был революционер, и репрессии 30-х годов
должны быть поняты в контексте революционного насилия.
Великий
американский социолог С. Райт Миллс (C. WrightMills)
написал о трудности, которую большинство американцев испытывают в допущении
революционного насилия. В книге «Слушайте, янки: Революция
на Кубе» (Listen, Yankee: The Revolutionin Cuba), Милс писал так, как если
бы кубинский революционер обращался к американцам. В ответ на американские
оскорбления в кинокартинах, где рассказывалось о революционерах,
казнивших суммарно пять или шесть сотен сторонников диктатора Батисты без «справедливого суда», кубинец говорит:
«Это
была война. В период батистского режима тысячи наших
людей были убиты. Так что вы ожидаете? Может быть, в лёгких моральных условиях,
неубийство извинительно… Но
безнравственные цели и результаты убийства вполне различны в различных местах и
в различное время. Потому что, вы видите, это важно, кто убит и почему. Но думаете
ли вы так или иначе, вы определённо не имеете оснований для разговора о несправедливости:
кто устраивал какой-либо суд для людей Хиросимы? Хорошо, это слишком, была
война. Вспомните также, Янки, что мысли о морали легко приходят сидящим в ваших
спокойных предместьях вдали от всего этого, защищённым от всего этого. О морали
легко говорить, (так в тексте) когда вы богаты и сильны и все неприятности мира
скрыты от вас расстоянием, развлечениями, вашим собственным безразличием, вашим
образом жизни» (46).
Многое осталось без изменений. Но сегодня для американцев требуется даже больше усилий, чтобы вообразить напряжение, выпавшее на советских революционеров, которые были окружены враждебными империалистическими странами, активно замышлявшими их свержение, и стояли перед лицом беспринципных и амбициозных внутренних врагов, которые были мастерами политических интриг и убеждённых, что они лучше, чем Сталин, знают, как руководить страной. Советские руководители столкнулись с пугающей задачей построения социалистического общества, коллективизации непокорного крестьянства, индустриализации с головокружительной скоростью, всё время, будучи связанными неизбежностью конфликта с нацистской Германией.
Чтобы проникнуться эмоциями этих революционеров и понять репрессии 1930-х годов, нужно, как это сделал Милс, поискать голос русских революционеров 30-х годов. Два революционера, которые дают лучший взгляд на Сталина и репрессии, были Лазарь Каганович и Вячеслав Молотов. Оба были ветераны-большевики, играли разнообразные решающие роли в строительстве социализма и разгроме фашистской Германии. Оба были очень близки к Сталину в1930-х и 1940-х гг. Оба были понижены Сталиным в 1950-х годах (жена Молотова была даже подвергнута тюремному заключению), но никогда не выступали против Сталина или революции. Оба выступили против Хрущёва, в борьбе с ним потерпели поражение и были исключены из Коммунистической партии. Оба прожили долгую жизнь. Молотов умер в 1986 году, а Каганович – в 1991 году и оба оставили мемуары, которые представляют замечательно похожие взгляды на Сталина и репрессии.
Прежде, чем обратиться к тому, что они сказали, важно вспомнить, что
точно так же, как кубинские революционеры были сформированы насилием, которое
они испытали в руках Батисты и его людей, так и Сталин
и его сторонники сформировались репрессиями, которым они подвергались от рук
царя и царских секретных служб. В книге «Сталин и компания. Политбюро. Люди,
которые двигали Россию», Вальтер Дюранти (Walter Duranty), корреспондент газеты «Нью-Йорк Таймз» в Москве, изложил
прекрасные соображения на этот счёт.
Дюранти указал, что
конфликт в советской партии после смерти Ленина вовлёк два лагеря: «западных
изгнанников», подобных Троцкому, Каменеву и Зиновьеву, которые провели
длительное время до революции за рубежом, и «домашней гвардии», тех, кто
подобно Сталину и его близким товарищам, оставались бороться дома. Последние
должны были вынести шпионов, провокаторов, аресты, тюремное заключение, пытки,
угрозы семье и друзьям, условия, неизвестные для тех, кто был в изгнании. Опыт
борьбы в этих ужасных условиях сформировал сталинскую подозрительность и твёрдость,
также как и презрительное отношение к тем, чьи обстоятельства были более
лёгкими (47).
Чтобы понять жестокость, обнаруженную Сталиным и его коллегами в 1930-е годы, никогда нельзя забывать о жестокости, которую они испытали.
Каганович
(48) и Молотов
смотрят на Сталина и репрессии иначе, чем Ферр. Перескажу
их взгляды. Период от 1930 года до начала 2-ой
Мировой войны представлял крайнее опасное время для советского
социализма. Опасность была вызвана комбинацией обстоятельств. Советский Союз
был в окружении враждебных империалистических государств, и неизбежность войны
возрастала с каждым прошедшим годом. Чтобы выжить, Советский Союз должен был быстро
осуществить индустриализацию. Необходимость получить ресурсы и рабочую силу для
этого заставила осуществить коллективизацию сельского хозяйства в сжатые сроки.
Индустриализация и коллективизация сопровождались болезненными
преобразованиями, которые прямо угрожали интересам некоторых людей и
потребовали огромных жертв.
Те, чьи интересы подверглись угрозе, и те, чьи условия жизни ухудшились, создали базу оппозиции этой политике. Эти обстоятельства наложили огромное напряжение на сплочённость Коммунистической партии и советского правительства. Некоторые в партийном руководстве и правительстве выступили против политики индустриализации и коллективизации, а в некоторых случаях эта оппозиция развилась в решимость покончить с этой политикой и свергнуть советское правительство, даже если это предполагает применение убийств, промышленного саботажа, подстрекательства к восстанию и сотрудничество с иностранными правительствами.
Даже в тех случаях, когда оппозиция останавливалась, не доходя до таких крайностей, это неизбежно означало нетерпимое нарушение единства и демократического централизма.
Сталин относился с терпением к оппозиции в течение ряда лет, но после распространения рютинской платформы, убийства партийного руководителя Кирова и сигналов промышленного саботажа, препятствовавшего промышленному росту, Сталин принял меры. Он поддержал назначение Ежова на пост руководителя НКВД и одобрил репрессии, развязанные Ежовым, включая аресты и наказания партийных руководителей на трёх Московских процессах. Многие эксцессы были допущены, которые в ретроспективе прискорбны: пытки, признание в результате физического воздействия, тюремные заключения невиновных людей.
Сталин, Молотов, Каганович и другие рассматривали, однако, эти меры не как «террор» или «политические репрессии», но как меры, необходимые для партийной чистки, для избавления Партии не только от явных изменников, преступников и оппозиционных элементов, но и от всех элементов, которые нерешительны и ненадёжны, так как при определенных обстоятельствах слабость, нерешительность и ненадёжность были равнозначны измене.
В этой связи, даже с их излишествами чистки были необходимы, чтобы дать Партии, а, следовательно, народу, объединённое и решительное руководство, с которым приготовить себя вести войну не на жизнь, а на смерть с фашизмом. Если бы Сталин не имел предвидения, храбрости и упорства возглавить эти чистки (и завершить их, когда они стали контрпродуктивны), революция и страна могли не выдержать немецкого нашествия и много больше миллионов людей пострадали бы и умерли, чем на самом деле.
Оба, Каганович и Молотов, рассматривали сталинскую беспощадность или твёрдость, не как личный недостаток, но как качество, которое было порождено и затребовано временем. Это было ожесточение, из-за которого Сталин получил своё имя. Это было качество, необходимое и восхищавшее настоящих большевиков. Оно не имело ничего общего с тщеславием, жаждой власти или паранойей. Это, однако, стало всё чаще и чаще высказываться, так как Сталин испытал предательство бывших коллег в партийном руководстве. Тем менее, его безжалостность не отражала желания личной власти или богатства или роскоши или мести или уважения «других украшений власти». Правильнее, сталинская стойкость, подобно его интеллектуальной доблести, его трудная работа, долгие часы и скромность были совокупными чертами на службе Партии и революции. Это было более или менее взглядом Кагановича и Молотова, двух из самых близких сталинских коллег, которые прожили вместе с ним в тяжелейшие времена, и прожили достаточно долго, чтобы написать воспоминания.
Ферр завершает свою
книгу с некоторыми спекуляциями-размышлениями относительно причин, по которым
Хрущёв выступил со своими показными атаками на Сталина и Берию. Он предлагает четыре возможных объяснения: 1) Хрущёв хотел отвести
вину с «собственной роли в несправедливых массовых репрессиях 1930-х годов», 2)
Хрущёв хотел, чтобы СССР принял резко отличный политический курс, 3) Хрущёв
хотел добиться преимуществ над своими соперниками в руководстве, которые были
близки к Сталину, и 4) Хрущёв хотел остановить «демократические реформы, с
которыми Сталин ассоциировался» (49).
Все эти объяснения являются правдоподобными,
и они не исключают друг друга. Тем не менее, второе из них является наиболее
существенным. В книге «Преданный Социализм: После крушения Советского Союза» (Socialism Betrayed Behind the Collapse of the Soviet Union) Томас Кенни (Thomas Kenny) и я привели доводы, что Хрущёв навязал Советскому
Союзу новый курс, который во многих
отношениях, который посеял семена крушения при Горбачёве (50).
Итак, мы не сторонники Хрущёва. Тем не менее, я должен предположить, что Ферр игнорирует ещё одну причину хрущёвского поведения, а именно, желание решительно закрыть дверь периоду и практике жестоких и широко распространённых политических репрессий. И Хрущёв осуществил это. При всех своих недостатках как руководителя, когда он отстранил Маленкова, Молотова и Кагановича от руководства и исключил из партии, Хрущёв понимал, что ни время, ни обстоятельства не требуют их тюремного заключения или казни.
Ферр заключает свою книгу на чрезвычайно фальшивой ноте, утверждая, что хрущёвская бесчестная ложь может быть прослежена до Ленина, Маркса и Энгельса. Таким образом, Ферр идёт от игнорирования очевидных причин для хрущёвского поведения к принятию непостижимой причины. Он игнорирует несомненный вклад Хрущёва в окончании практики массовых репрессий, но затем предполагает след вины, достойный самых твердолобых идеологов Холодной войны. Так же, как те хотели бы причудливым образом вывести проблему репрессий и прочие проблемы Советского Союза, начав с Маркса и Ленина, так и Ферр хотел бы сделать тоже самое с Хрущёвым.
Это - неприятная, но вполне соответствующая кода (заключение) для книги, которая дает столь необходимую, но очень некорректную переоценку секретного доклада Хрущева и тоталитарной парадигмы, созданию которой этот доклад так способствовал.
23 ноября
2011 года
Список цитируемой литературы
1. Stuart Kahan,
The World of the Kremlin: The First Biography of L. M.
Kaganovich, The
2. "Statement of the Kaganovich Family,"
http://www.revolutionarydemocracy.org and
http://.oocities.org/capitolhill/embassy/7213/kagan.html (accessed July 2011).
3. Christopher Read, "Main Currents of Interpretation of Stalin and the
Stalin Years," in Christopher Read, ed., The
Stalin Years a Reader (Houndmills, Basingstoke, and
4. Leon Trotsky, The Revolution Betrayed: What is the
5. Hanna Arendt, The Origins
of Totalitarianism (New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1951).
6. J. Arch Getty and Roberta T. Manning, "Introduction," Stalinist
Terror: New Perspectives (Cambridge, England and New York, New York: Cambridge
University Press, 1994), 4.
7. Getty and Manning, 10-13.
8. J. Arch Getty and Oleg V. Naumov, The Road to Terror: Stalin and the Self-Destruction of the
Bolsheviks, 1932-1939 (New Haven and London: Yale University Press, 1999), 591.
9. See essays by Hoffman, Manning, Fitzpatrick, Nove,
and Weathcroft in Getty and Manning, and Wendy
Goldman, Terror and Democracy in the Age of Stalin: The Social Dynamics of
Repression (
10. Getty and Naumov, 52-68.
11. See for example essays by Davies and Harris in Sarah Davies and James
Harris, eds., Stalin: A New History (
12. Grover Furr, Khrushchev Lied: The Evidence that
Every "Revelation: of Stalin's (and Beria's)
"Crimes" in Nikita Khrushchev's Infamous "Secret Speech" to
the 20th Party Congress of the Communist Party of the Soviet Union on February
25, 1956 is Provably False (Kettering, Ohio: Erythros
Press and Media, 2011).
13. For an example of
the immediate impact of the speech on western Communist Parties, see The
Anti-Stalin Campaign and International Communism: A Selection of Documents
Edited by the Russian Institute of
14. Domenico Losurdo,
"History of the Communist Movement: Failure, Betrayal or Learning
Process," Nature, Society and Thought vol. 16, no. 1 (2003), 41.
15. Furr, 141.
16. DmitriiShepilov, The
Kremlin's Scholar: A Memoir of Soviet Politics under Stalin and Khrushchev (
17. See for example, "List of places named after Joseph Stalin,"
http://en.wikipedia.org/wike/List_of_places_after_Joseph_Stalin (accessed July
2001).
18. Furr, 11-20.
19. Furr, 95.
20. Khrushchev quoted by Furr, 22, 41-42, 43-44, 73
21. Shepilov, 71.
22. Boris A. Starkov, "NarkomEzhov,"
in Getty and Manning, 36-38.
23. Shepilov, 41.
24. Furr, 143.
25. Robert Conquest, The Great Terror: A Reassessment
(New York and Oxford: Oxford Universuty Press, 1990),
479.
26. Amy Knight, Who Killed
27. Matthew Lenoe, "Key to the Kirov Murder on the Shelves of Hokkaido University
Library," Slavic Research Center News No. 3 (February, 2006),
http://src-h.slav.hokudai.ac.jp/eng/news/no13/enews13-essay3.html (accessed
July 2011)
28. Matthew E. Lenoe, The
29. Khrushchev quoted by Furr, 35 and 79.
30. Khrushchev quoted by Furr, 42.
31. Furr, 42.
32. Furr, 43.
33. Furr, 43-44.
34. Albert Resis, ed. Molotov Remembers: Inside
Kremlin Politics Conversations with Felix Chuev
(Chicago: Ivan R. Dee, 1993), 259.
35. Furr, 44.
36. Furr, 45.
37. Resis, 258.
38. Resis, 263.
39. Getty and Naumov, 25.
40. Furr, 330-331.
41. Furr, 30.
42. Stalin in Furr, 262.
43. Getty and Naumov, 62-64.
44. Furr, 26, 29, 30, 37, 39.
45. Furr, 37, 39.
46. C. Wright Mills, Listen, Yankee: The Revolution in
47. William Duranty, Stalin & Co.: The Politburo—The
Men Who Run
48. See for example: "Thus SpakeKaganovich,"
http://www.oocities.org/capitolhill/embassy/7213/kaganovich.html (accessed July
2011).
49. Furr, 197-199.
50. Roger Keeran and Thomas Kenny, Socialism
Betrayed: Behind the Collapse of the Soviet Union (