В 1987-88 годах, на поворотном этапе перестройки, горбачевское руководство КПСС отошло от проекта реформ 1985-86 годов. Во имя ускорения перестройки и преодоления «сопротивления консерваторов» Горбачев и его советники одобрили новый курс на Пленуме Центрального Комитета КПСС в январе 1987 года и на XIX Общепартийной конференции в июне 1988 года. Эта новая политическая линия объективно подрывала основы социализма в СССР, руководящую роль Коммунистической партии, государственную собственность и экономическое планирование и расшатывала единство СССР как многонационального федеративного государства.

Этот поворот трудно отнести к какому-то четко определенному моменту времени. Он происходил в течение 18 месяцев, начиная с января 1987 года вплоть до июня 1988 года, когда курс «радикальной политической реформы» и «радикальной экономической реформы» преобразовал перестройку, первоначально имевшую созидательный характер, до своей полной противоположности разрушительного характера, превратив ее в программу уничтожения социалистического СССР.

Центральное место в этих усилиях падало на ослабление Коммунистической партии. По словам американского историка Роберта В. Даниельса, развязанная Горбачевым кампания по подтачиванию власти политического центра была полной неожиданностью, которая разрушала власть и узаконенное положение Коммунистической партии. Под лозунгами демократизации и децентрализации процесс, который Горбачев запустил в 1988-89 годах от имени Коммунистической партии и ее руководства, быстро стал необратимым (5).

Как такая перемена стала возможной? Как мог генеральный секретарь КПСС стать на такой курс? Как мог он успешно продолжать его даже после того, как стало очевидно, что вследствие предпринятых им действий наметился экономический спад и вспыхнул яростный сепаратизм?

Арчи Браун, ведущий английский аналитик, отметил: «Горбачева наверняка в одночасье бы убрали решением ЦК КПСС по знаку Политбюро, если бы он позволил себе открыто критиковать коммунизм или социализм», (6). Браун был прав. Атака на социализм велась не открыто, а тайно, под маской улучшения социализма. Когда заходит речь о последнем периоде существования СССР (1985-1991г.г.), обычно обращают внимание на внешние признаки разрухи и распада, сложившиеся к 1989-1991 годам: стычки на этнической почве, массовые шествия протеста, очереди за хлебом, забастовки горняков. Процессам и событиям двух предшествующих лет ? 1987 и 1988 годов, напротив, уделяется меньшее внимание. Но в этот промежуточный период классовое и политическое содержание перестройки изменилось. По существу, руководство СССР подменило проводившуюся на протяжении семидесяти лет политику борьбы против капитализма политикой капитуляции.

В течение долгого времени революционное движение примирительно относилось к тенденции приспособления к капитализму внутри и за рубежом. С пятидесятых годов эта тенденция приобрела новую социальную базу в виде второй, частнособственнической, экономики, которая развилась внутри социализма. Цена военного соперничества, особенно сильно обострившегося в период президентства Рейгана, добавила привлекательности этому поиску приспособления к капитализму. В восьмидесятых годах необходимость решать хронические проблемы замедления экономического роста и низкого качества предметов потребления, политическая стагнация и бремя холодной войны дали возможность этой тенденции вновь заявить о себе.

Горбачев и его новая политика вовсе не упали с неба. Аналогичные политические идеи десятилетиями существовали в советском обществе и в КПСС, хотя их видимое присутствие ощутимо уменьшилось после отставки Хрущева. Роберт Кайзер из газеты «Вашингтон Пост», обращаясь к истории, отмечал: «Для преобладающей части западного общества горбачевский реформизм был полной неожиданностью. В действительности, однако, реформистская традиция а партии существовала чуть ли не с самого ее зарождения. Николай Бухарин, один из ближайших сподвижников Ленина, был крестным отцом этой группы» (7).

На самом деле в 1987-1988 годах Горбачев снял с себя прежние идеологические одежды и облачился в другие, хотя все-таки точнее будет сказать, что он предпочитал иметь руку в рукаве каждого наряда. С момента отстранения Хрущева в 1964 году советские диссиденты и часть советской интеллигенции сохранили основные пункты этого политического направления: культурный либерализм, уменьшение и значительное ограничение идеологической роли КПСС, буржуазно-либеральное понимание демократии, открытое восхваление Запада и преклонение перед ним, неприятие классовой борьбы.

Совершенно неверно пытаться представить это направление как порождение русского или нерусского национализма. Его экономическая идеология, даже когда она встречала неодобрительный прием в Кремле, процветала в учреждениях советской Академии Наук, которые поддерживали раболепный взгляд в отношении западных буржуазных доктрин. Что касается подобных экономических воззрений, они подчеркивали преимущество рыночных отношений, а не плана, децентрализацию, а не централизм, эволюционные методы, а не насилие. Высокая оценка давалась «естественным преимуществам системы» - фраза, бывшая в широком обращении во времена Горбачева. Также подчеркивалась концепция «социализма производительных сил» (8), которая игнорирует необходимость борьбы за совершенствование производственных отношений, т.е. преодоление классовых различий. Соответственно, это крыло КПСС акцентировало внимание на росте производства, но недооценивало необходимость поддерживать все рыночные отношения и частную собственность внутри строгих границ.

В 1987-88 годах новый курс принял три формы. Во-первых, реформа партии обернулась ликвидации партии и отстранением ее от власти. Во-вторых, под предлогом развертывания гласности средства массовой информации в СССР приобрели исключительно антикоммунистический характер. В-третьих, Горбачев принял идею частнопредпринимательской деятельности.

Пресса выступала против коррупции, покровительства и протекции со стороны вышестоящих руководителей, семейственности, ведомственности, неэффективной кадровой подготовки, формализма, благодушия и идеологической слабости.

В ответ на такую критику на XXVII Съезде КПСС была принята программа реформы партии. Она предусматривала усиление роли критики и самокритики и новый подход к практике коллективного руководства, уделив повышенное внимание личной ответственности. Съезд также призвал к строгому контролю за действиями высших руководителей партии (9). Горбачев так никогда и не приступил к претворению в жизнь этих решений.

Вместо этого, в 1987-88 годах Горбачев выступил с идеей, что как раз КПСС является основной помехой перестройки, и он решил использовать «радикальную политическую реформу», чтобы ослабить ее. Как часть атаки на партию Горбачев инициировал кампанию «десталинизации». Дважды ? в начале 1987 года и в 1988 году ? Горбачев и Яковлев провели большие кампании, чтобы побудить средства массовой информации пересмотреть историю партии. Хрущев был первым, кто применил это оружие против противников в партии в 1956 и в 1961 годах (10).

Тот же метод Горбачев применил и к экономике. Советская статистика подверглась суровой критике за систематическую фальсификацию с целью уменьшить подлинные масштабы экономических неудач; указывали, что «сталинистская» стагнация была источником кризиса, который, как утверждал Горбачев, был значительно серьезнее, чем осознавался людьми. Горбачев использовал осуждение Сталина, чтобы подорвать позиции Лигачева и его сторонников. В феврале 1987 года Горбачев принял решение еще больше снизить ограничения для средств массовой информации и допустить в них критику Сталина, основанную лишь на слухах. Это был крутой поворот его курса, так как всего 6 месяцев тому назад он выступал с предупреждением «не копаться больше в прошлом» (11). Нападки на Сталина понадобились Горбачеву в целях сколачивания коалиции против подлинно социалистических сил. Как писал историк Стефан Коткин, эта коалиция объединила вместе «тех, кто обвинял Сталина во имя исправления социализма, и тех, кто обвинял Сталина во имя отречения от социализма» (12). По мнению Стефана Ф. Коэна, антисталинизм стал «идеологией коммунистической реформы сверху, как это было при Хрущеве» (13).

В 1987 году антикоммунистический контроль средств массовой информации привел и к другим последствиям. Так, например, когда Политбюро обсуждало очень рискованное предложение команды Горбачева резко снизить госзаказ до уровня 50% с целью заставить предприятия продавать оставшуюся у них продукцию на рынке, ставленники Яковлева в средствах массовой информации буквально неистовствовали против возражений оппонентов со зловещими обвинениями в «консерватизме, замедлении и возврате к застою» (14). В такой обстановке давления Политбюро было вынуждено оптом одобрить предложенный Горбачевым и поверхностно рассмотренный прыжок в темноту, и экономика вошла в штопор, из которого так и не смогла выбраться.

После 1987 года не было личности, помимо Горбачева, которая бы имела большее влияние на советскую политику, чем Александр Яковлев, и в особенности на тех политиков, кто подтачивал КПСС и предоставлял возможности для деятельности антипартийных и прокапиталистически настроенных интеллектуалов.

По заявлению самого Яковлева, он является социал-демократом. такими же были другие ключевые советники Горбачева. Георгий Шахназаров любил повторять, что является социал-демократом еще с 60-х годов. Арчи Браун, британский аналитический обозреватель, характеризовал Анатолия Черняева как «мыслителя откровенно либеральных политических убеждений». Горбачев же представлял Анатолия Черняева премьер-министру Испании социал-демократу Фелипе Гонсалесу как свое «второе я». Д’Агостино отмечал, что Черняев, Шахназаров и Яковлев готовили тексты речей и другие важные материалы для Горбачева.

Под опекой Яковлева политическая концепция перестройки приобрела новый смысл: «социалистический плюрализм» стал «плюрализмом мнений» и в конечном счете «политическим плюрализмом» (17). Горбачевская фраза «различные формы реализации социалистической собственности» вскоре потеряла «реализацию», а потом и слово «социалистической», чтобы превратиться просто в в «различные формы собственности». «Социалистическое правовое государство» стало просто «государством, основанном на господстве закона». Поддержка «социалистических рынков» эволюционировала в «рыночную экономику», затем в «регулируемую рыночную экономику». Поскольку союзные республики прекратили сопротивляться национальному сепаратизму, средства массовой информации, подчиненные Яковлеву, старались избегать упоминания о национализме и сепаратизме.

Вот как Арчи Браун, симпатизирующий, между прочим, Горбачеву, объясняет в своей книге “технологию” этих преобразований фраз: «Обычный приём Горбачева заключался в том, чтобы сначала вновь пустить в обращение определенные идеи и понятия, которые в силу ряда причин просто вышли из употребления в советском политическом словаре. В первые годы после своего избрания на пост Генерального секретаря, он стал применять их, добавляя к ним прилагательное «социалистический». Потом смысл и содержание таких получивших новую жизнь как бы новаторских понятий становились объектом дополнительных объяснений и толкований со стороны особо реформистски настроенных маститых представителей интеллигенции. У более радикальных из них к 1988 году понятие «социалистический» уже почти полностью вышло из употребления... То, что действительно впечатляло в Горбачеве, были не столько его новшества и нововведения, чуждые марксизму-ленинизму, но с добавлением к ним прилагательного «социалистический» или чего-нибудь другого в этом роде, а то, что через два года он применял их уже в измененной форме без каких-либо особых оговорок» (10).

После 1987 года Яковлев уже совершенно открыто работал против социализма. Под его руководством и при его личном участии принцип мирного сосуществования как форма борьбы против капитализма всеми силами и средствами, кроме военных, приобрел уже совершенно иной смысл, в духе якобы «обязательных для всех» в условиях современности т.н. «общечеловеческих ценностей», фразы, которая постепенно будет использоваться для оправдания сговора с империализмом (19).

Очевидно, во имя тех же самых целей и «социалистическая демократия», первоначально объявленная знаменем перестройщиков, вскоре после этого была заменена просто «демократизацией». К тому же она подразумевалась исключительно в виде предлога и способа ограничения общественного влияния и политической роли Коммунистической партии. Социализм стал всего лишь «социалистическим выбором». При этом речь шла уже не об этапе общественного развития, а всего лишь о простом стремлении к социальной справедливости.

Реально достигнутая степень уменьшения международной напряженности и становление атмосферы безопасности и взаимовыгодного сотрудничества между социалистическими и капиталистическими странами в Европе были объявлены вехами «нашего Общеевропейского дома», что предполагало «кроме озабоченности сохранением мира наличие гораздо большей степени общности взаимных интересов, взаимовыгодной торговли и ряда других подобных форм сотрудничества» (20). Неторопливо, но исключительно систематически постепенно менялись как слова и понятия, так и само содержание всех прежних лозунгов и доктрин (21). Всевозможными словесными эквилибристиками их просто выворачивали «наизнанку». М. Элман и В. Конторович пишут в этой связи следующее: «По всей видимости, шла настоящая война против официальной идеологии... К тому же, была она начата задолго до того, как в Партии были приняты радикальные решения» (22).

И действительно, еще вначале 1987 года, находясь все еще в меньшинстве по сравнению с настроенными на реформы, но не ревизионистскими оппонентами в Политбюро, Горбачев и его сподвижники нагло старались использовать гласность в средствах массовой информации для подмены основного идейного содержания перестройки уже совершенно иным, антисталинским, содержанием. Наблюдая эти явления, журналист из США Роберт Кайзер писал: «Несомненно, Горбачев, Яковлев, Шеварнадзе и их помощники были изобретательнее и энергичнее своих противников... В действительности, с конца 1986г. и к началу 1987г. Горбачев и его союзники в партии и в кругах интеллигенции просто стали вести себя подобно шаловливым мальчикам, которых пустили в кладовую с фарфоровой посудой и дали им возможность ломать там все, что попало, с тем, чтобы наслаждаться самим звуком своих действий» (23).

При этом весьма показательным было то, что вся эта активность, осуществлявшаяся, преимущественно, средствами массовой информации, происходила в обстановке удивительной координации с информационными системами Запада и их постоянно аккредитованными представителями в Москве. На это обстоятельство неоднократно обращал внимание и Лигачев. Так, например, главный корреспондент газеты «Нью-Йорк Таймс» Дэвид Ремник казался как будто бы постоянно подписанным на встречи и интервью с Яковлевым. Немудрено, что мнения и позиции последнего регулярно появлялись в известной в то время серии «Обзоров и репортажей у могилы Ленина». Без сомнения, сам Яковлев за время своего столь долгого пребывания в Северной Америке тоже успел очень хорошо оценить чрезвычайно могучую роль данной газеты в деле формирования общественного мнения этой части мира.

С течением времени на общественном настроении в СССР все больше стали сказываться и проблемы экономического развития. Очевидно, это совпало и с повышенной ролью, которую предстояло сыграть в разворачивающихся процессах уже открытого антисоциализма, антисоветизма и антикоммунизма набиравшимся сил группам и секторам до тех пор преимущественно нелегальной теневой экономики. Как отмечали Энтони Джоунс и Вильям Москофф, разные виды кооперативных предприятий, особенно широко распространенных в сфере торговли и в некоторых видах потребления и услуг, в течение всего периода существования Советского Союза были совершенно законной формой собственности, являясь неотменной и вполне нормальной частью его экономики. Через кооперативный сектор проходило по крайне мере ? всего объема торговли страны. В 1987 году в этой сфере произошёл ряд особо важных перемен. Кооперативы, появившиеся после принятия в 1987 году «Закона о профессиональной трудовой деятельности», в действительности не имели ничего общего с известными до тех пор кооперативными предприятиями. Вряд ли тогда в Советском Союзе было много людей, которые поверили тому, что они вообще являлись кооперативами. Просто они были полностью частными предприятиями, которым придали законную видимость полноправных звеньев социалистической экономики. А раз появилась такая возможность уже вполне легального функционирования, то соответствующим образом произошел и быстрый поворот как в масштабах, так и в самих целях деятельности т.н. «теневой» или «альтернативной» экономики (24).

Экономист Виктор Перло отмечает, что «если к концу 1988 года в наводненных преступными элементами (25) мошеннических кооперативах насчитывалось около одного миллиона рабочих по найму, то всего через год их уже было миллионов пять» (26). Такое столь ускоренное и бесконтрольное разрастание второй экономики самым осязаемым образом способствовало дальнейшему развитию складывающейся уже тенденции широкого перехода к рыночной экономике. Заодно все это являлось значительной помощью намечающемуся засилью антикоммунистической и антисоветской оппозиции и дополнительно подрывало общественное доверие к КПСС. В этой связи Грегори Гроссман подчеркивал, что, кроме всего прочего, для многих людей вторая экономика являлась «как бы живым примером возможности существования и иного способа хозяйствования, отличного от уже известной им системы общественной экономики с ее способами единого планирования» (27).

Все это на практике превратило вторую экономику в исключительно важную составную часть тех материальных структур общества, которые энергично способствовали развертыванию разрушительных политических процессов в стране.

Катализатором этих тенденций явился Пленум ЦК КПСС в январе 1987г. Как указывалось в Информационном сообщении по этому поводу, «на рассмотрение Пленума внесен вопрос «О перестройке и кадровой политике Партии». С докладом по этому вопросу выступил Генеральный секретарь, по нему было принято и соответствующее постановление.

По сути дела, основным содержанием работы Пленума оказался лозунг «За демократизацию». В действительности это стало началом осуществления уже наметившегося процесса полного устранения КПСС от реальной политической и экономической власти. Сам факт, что время созыва Пленума откладывалось три раза, можно считать довольно веским свидетельством наличия существенных разногласий по осуждаемым вопросам в среде высшего руководства.

Основной смысл выступлений Горбачева на Пленуме сводился к тому, что он на деле порывает со всем, что считалось содержанием его политики за прошедшие два года после его прихода к власти. К тому же все в поведении Генерального секретаря в то время отличалось «громадным своеволием и самоуверенностью» (28). На Пленуме Горбачев сделал ряд предложений об изменениях в сфере организации политической жизни. Предлагалось, например, выдвигать больше одного кандидата на пост Первого секретаря партийной организации от областного до республиканского уровней (29). Предусматривался также «открытый отбор людей и выдвижение беспартийных» на высшие посты управления страной. Предлагалось ввести тайное голосование на общих собраниях предприятий при выборе руководителей разных уровней. При этом Горбачев связывал мотивы своих предложений с имеющимися до тех пор «серьезными недостатками и слабостями социалистической демократии». По его мнению, они прямо становились тормозами предлагаемых им реформ (30).

Второй человек в Партии Егор Лигачев видел, что последствия перемен окажутся в самом прямом смысле роковыми. По его мнению, «процессы демократизации выходили за рамки всякого контроля и становились просто неуправляемыми. Общество начинало терять свою стабильность. Повсюду ширилась и воцарялась идея вседозволенности всего и во всем» (31).

И все же на январском Пленуме 1987 года Горбачеву не удалось добиться всего, в чем он нуждался. Ввиду этого он предложил созвать специальную Всесоюзную партийную конференцию раньше назначенного на 1990 г. следующего Съезда партии. В январе ЦК отверг это его предложение. Ему, однако, все же удалось протолкнуть его на состоявшемся в июне 1987 года следующем Пленуме, когда ЦК дал согласие на созыв специальной конференции КПСС в июне 1988г. Как отмечает профессор Принстонского университета США Джон Дэнлоп, принятие такого решения было фактом чрезвычайной важности для всей дальнейшей стратегии Горбачева. Очевидно, центральное место в ней занимали изоляция и нейтрализация соперников в Политбюро.

Вскоре после Пленума ЦК в июне 1987 года Горбачев выступил с большой речью, в которой говорилось уже о состязательном начале выбора на руководящие посты в партии. Это явилось уже явным признаком предстоящего перевода основного центра власти от партии к структурам и органам государственного аппарата. «По всей видимости, Горбачев уже был твердо намерен заменить прежнюю партийную основу своей власти переходом к новой системе президентской администрации» (32).

Таким образом, можно считать, что курс на перемену системы на практике был взят еще в январе 1987 года. К тому же очевидно речь шла об изменениях, гораздо масштабнее тех, что могли произойти в силу борьбы за личную власть или в результате чисто конституционной замены одной системы управления другой. По словам самого Горбачева «демократизация» тех лет на деле означала переход от марксистских норм партийного строительства и взглядов на роль коммунистической партии в обществе к социал-демократическим. Горбачев отвергал ленинское учение о руководящей роли партии и о демократическом централизме, как основном принципе ее организации и функционирования. В этой связи симпатизирующие ему авторы Котц и Виер отмечали, что «как и все прочие социал-демократы в мире, Горбачев и люди его окружения, по всей видимости, рассматривали «демократию» как цель саму по себе. К тому же, для них задача ее установления, кажется, была чем-то настолько обязательным, как построение социализма для партийных руководителей прежнего поколения» (33).

При этом следует иметь ввиду такое обстоятельство, что силы, стремящиеся к уничтожению Коммунистической партии и ее влияния в обществе, как правило, довольно редко заявляют открыто о своих подлинных намерениях. Это объясняет, почему все действия по разрушению КПСС начинались и проводились как исключительно хорошо спланированная скрытная подрывная операция. И доступная постороннему глазу внешняя сторона политического курса Горбачева большинству советский людей казалось не чем иным, как очередным этапом решения важных проблем строительства социализма. Первоначально объявленные и проводимые под все еще коллективным руководством КПСС созидательные реформы 1985-86 гг. полностью соответствовали таким ожиданиям и настроениям широкой общественности. На протяжении тех двух лет они на самом деле были направлены и работали на пользу ускорения темпов роста экономики, совершенствования и развития социалистической демократии, утверждения ленинских принципов партийной жизни, укрепления международных позиций социализма.

Это во многом объясняет, почему, когда в начале 1987 года впервые зашла речь о демократизации, практически никто не воспринял это как нечто отличающееся и противоречащее всем этим целям. К тому же и непосредственные ее зачинщики и проводники непрерывно твердили, что уж она-то даст гарантию на ускоренное проведение реформ в партии, поможет отделению функций партии от функций государства, сделает перестройку необратимой. Более того, при этом сам Горбачев никогда ни словом не обмолвился о наличии у него каких бы то ни было контрреволюционных антисоветских намерений. Он никогда не призывал открыто: «Давайте положим конец политической роли и власти КПСС! Упраздним функции Секретариата ЦК и заменим его рядом лишенных смысла и бесполезных комиссий! Откажемся от всех возможностей исполнять любой надзор и контроль и, в конечном итоге, освободим и самого Генерального секретаря от всех присущих его должности прав и обязанностей! Пусть все местные парторганизации чувствуют себя полностью свободными от Центра и не будут обращаться к нему по какому бы то ни было поводу!»

Как раз в действительности всё делалось довольно умело: подлинные намерения за ширмой как бы левой фразеологии, часто применяемые слова и выражения такие, как «подлинно революционная перестройка», «радикальные реформы», скрывали подлинно капиталистическую направленность проводимого на деле курса политики. Кроме того, вряд ли кто-нибудь мог себе представить, что действующий Генеральный секретарь КПСС начал активно работать по устранению от власти и уничтожению возглавляемой им партии. Каким бы абсурдным не выглядело все это сегодня, так обстояли дела в действительности тогда.

К тому же обстановка еще больше осложнялась и преднамеренно дополнительно запутывалась из-за активности официальных средств массовой информации, все определеннее встававших на путь открытой антипартийной и антисоветской деятельности. В распространяемых ими сообщениях и комментариях как правило все переворачивалось с ног на голову. Настоящим коммунистам, искренне стремящимся к сохранению социализма и партии, немедленно ставили клеймо «консерваторов», в то время как реставраторов капитализма величали «демократами». К тому же, очевидно, никого особо не смущало то обстоятельство, что и сам этот термин самым прямым образом был заимствован из практики западных средств массовой информации.

Когда во время войны армия вынуждена отступать с занимаемых позиций, ей, как правило, становится еще труднее успешно защищать и последующие. В политике, как и на войне, отступление на каком-то участке фронта почти в обязательном порядке ведет за собой отступление и на других. Так, например, при помощи активности заранее предоставленных в руки антисоциалистических сил средств массовой информации Горбачеву во многом удавалось добиться ослабления позиций и влияния своих непосредственных противников в Политбюро. Это, однако, все больше подрывало основы успешного коллективного руководства партией и страной и дальше усугубляло процессы расхождения в рядах КПСС. Расколы в партии сказывались особо отрицательно на возможности принятия авторитетных решений и решительных мер в области экономики и по проблем национального вопроса. Примерно таким же образом разгул антисталинизма и открытая реабилитация Бухарина и его экономических идей нисколько не помогли придти к сбалансированному всестороннему выяснению спорных фактов истории КПСС. Чего на самом деле добились Однако эти кампании явно политического характера на самом деле во многом способствовали возникновению в стране такой обстановки, при которой антиревизионистские и антикапиталистические силы в партии были вынуждены перейти к обороне. Очевидно, таким образом были заложены основы и той «терпимости», приведшей в конечном итоге к упразднению руководящей роли КПСС в хозяйственной жизни страны.

По всей видимости, в марте-апреле 1988 года в высшем руководстве КПСС наметились весьма серьезные конфликты по всем этим вопросам. То, что действительно происходило в этот период, во многом так и осталось до конца невыясненным. Как непосредственные участники событий тех времен, так и обозреватели, пытавшиеся эти события анализировать и комментировать, как правило, делились самыми различными, а подчас, и прямо противоречащими впечатлениями и мнениями. Эти расхождения таковы, что иногда просто невозможно в них разобраться или даже получить сколько-нибудь убедительные представления о хронологической последовательности имевших место событий.

Несмотря на это, с весьма высокой степенью уверенности можно определить, однако, как главную направленность, так и основное значение и смысл происходивших в то время событий. Все спорившие друг с другом комментаторы сходятся на следующих элементах.

Во-первых, оценка места и роли в политических планах Горбачева назначенной на июнь того же года специальной всесоюзной конференции КПСС. Здесь практически все мнения почти одинаково сходились на том, что с ней был связан резкий рост напряженности в кругах высшего руководства Партии.

Горбачев намеревался добиться непосредственно у Конференции одобрения его намерений о проведении радикальных реформ в области организации и управления политической жизнью страны. Поскольку на этот счет, очевидно, были и другие мнения и оценки, сам процесс подготовки повестки дня и проведения Конференции на деле обернулся фактором ускорения политического кризиса.

Во-вторых, жестокая стычка началась 13 марта 1988 года, когда в газете «Советская Россия» было опубликовано письма преподавательницы Ленинградского политехнического института Нины Андреевой, вышедшее под заголовком «Не могу поступиться принципами».

В-третьих, когда спустя месяц полемика вокруг письма Нины Андреевой подошла к концу, Горбачев дискредитировал и разгромил своих противников левой ориентации в составе тогдашнего Политбюро. Так что, случай Нины Андреевой, несмотря на возможные побудительные причины и мотивы его участников, на деле совпал по времени с решающим моментом поворота перестройки вправо.

Вследствие этого поворота перестройка уже окончательно отошла от первоначального двухлетнего периода своего развития, когда ее усилия были направлены на продолжение начатых во время Андропова реформ внутри традиционных условий советского социализма. Вместо этого был взят курс на открытую атаку всего того, что считалось основой социализма: руководящую роль Коммунистической партии, обобществленную собственность на средства производства и систему единого планирования народного хозяйства.

Далеко не случайно со стороны самого Горбачева, его апологетов и большого числа аналитиков и комментаторов Запада была пущена в обращение и всячески поддерживалась и распространялась чрезвычайно односторонняя и предельно пристрастная версия о ходе событий в марте – апреле 1988 года. Они объявляли письмо Нины Андреевой манифестом неосталинизма, антисемитизма и русского национализма, «антиперестроечным манифестом». Все это приписывалось тайному сговору во главе с Лигачевым, предназначенному положить конец всему курсу перестройки (35).

Некоторые допускали даже, что письмо Нины Андреевой было «мини-попыткой государственного переворота» (36). Такие версии, однако, базировались исключительно на ничем не подтвержденных слухах или полностью тенденциозных интерпретациях всего происшедшего на самом деле.

Более правдоподобно, что Горбачев и Яковлев умышленно использовали историю с этим письмом и поддержку его Лигачевым как предлог, чтобы ударить по Лигачеву и обратить в замешательство своих оппонентов в период, непосредственно предшествующий проведению партийной конференции. Во всяком случае, это произошло именно так.

В этой связи, если вернуться к конкретному содержанию письма Нины Андреевой, то не трудно будет непосредственно убедиться в том, что оно далеко не являлось той «яростно антисемитской», «фронтальной атакой» на перестройку с «неосталинистских националистических позиций» (37). Более того, сам заголовок письма, определенный журналистом из США как «провокационный» (38), был взят из одной речи самого Горбачева. В конце также была цитата его выступления относительно «значения принципов марксизма-ленинизма». Кроме того, публикация Нины Андреевой вовсе не содержала какого бы то ни было анализа экономических, внутриполитических или международных аспектов курса тогдашнего Генерального секретаря и его окружения.

В письме Андреевой, по сути дела, выражалась всего лишь озабоченность возможными последствиями воздействия «идеологической путаницы» и «односторонности», порожденных определенными писателями «гласности», прежде всего, на сознание ее студентов. Андреева критиковала обращение с историей драматурга М. Шатрова и писателя А. Рыбакова. Она подвергла критике ряд моментов их произведений, изображавших в превратном и тенденциозном свете определенные периоды истории, в особенности, место Сталина в истории. Она критиковала также и две антисоциалистические тенденции: «неолиберализм» (или «леволиберальный социализм») и новое славянофильство, традиционализм (или).

Андреева полагала, что современная разновидность неолиберализма порождала ложные иллюзии некого «гуманного социализма», которого якобы можно достичь и который может успешно функционировать без наличия каких бы то ни было социально-классовых противоречий и борьбы. Наряду с этим, объектом критики Андреевой являлись и модернистские увлечения в области культуры, богоискательство, преклонение перед всевозможными технократическими идолами, проповедь «демократических» прелестей современного капитализма, раболепство перед его достижениями. Она резко критиковала «новое славянофильство» за романтические представления о жизни в дореволюционной России, игнорирующие в то же время страшное угнетение крестьян и революционную роль рабочего класса (39).

Вопреки спорам, которые вскоре закружились вокруг этого письма, оно дышало умеренностью, сбалансированностью и благоразумием. Этим оно резко отличалось от всей злостной и яростной кампании против полемической публикации газеты «Советская Россия», кампании, которая проводилась к тому же без каких-либо доказательств и подтверждений выдвигаемых обвинений. Ничего общего с действительным положением вещей не имели и распространявшиеся версии, что Андреева ? просто глашатай неосталинизма или что, по словам журналиста Роберта Кайзера, она неистово защищала Сталина (40). Более того, Андреева заявила, что вместе со всеми советскими людьми разделяет «гнев и негодование, по поводу массовых репрессий, имевших место в 30-40-х годах». В ходе них пострадала и ее семья. В письме также указывается на «непреходящее научное значение» как решений ХХ Съезда КПСС 1956 г. о «культе личности», так и речи Горбачева, посвященной 70-ой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции (41).

Обвинение в антисемитизме пришло от американских журналистов, сумевших увидеть именно такое содержание в употребляемом в письме термином «космополитизм» (42). Из текста Андреевой становится совершенно ясно, что объектом ее критики являются исключительно те, кто идеализировал абсолютно все, связанное с Западом и исходящего оттуда, в том числе, и «отказники» – люди разной социальной и мировоззренческой принадлежности, которые проявляют склонность поворачиваться спиной к социализму и к своей стране и эмигрируют на Запад (43). Весьма показательным является и то, что версия о наличии антисемитизма не нашла подтверждение даже в официальной позиции Политбюро, в которой письмо Нины Андреевой в целом осуждалось.

А что касается обвинений в русском национализме, то единственным основанием для них могли бы послужить всего лишь похвала Андреевой за то, что националисты оказались чуть ли не единственными, обратившими внимание на проблемы разрушения окружающей среды, коррупции и алкоголизма. Одновременно с этим, однако, она подвергает резкой критике их неоправданно романтические и извращающие действительное положение вещей взгляды на русскую историю.

Не существует никаких оснований для утверждения, что письмо являлось неким «антиперестроечным манифестом» и делом «людей Лигачева». Андреева и Лигачев отвергали такую версию. Историк Джозеф Гиббс также свидетельствовал, что ни одно из тех многочисленных интервью, которые он проводил по этому поводу с людьми из редакции газеты, не указали на наличие ровно никаких доказательств участия Лигачева в деле публикации письма (44). А историк Стивэн Ф. Коэн прямо подчеркивал, что Лигачев просто в силу своего характера никогда не был интриганом, а широко распространяемые утверждения, что он якобы был «на дне» всей истории вокруг публикации в «Советской России» были «лишены каких бы то ни было доказательств» (45).

Хоть сколько-нибудь разумный аргумент в поддержку версии о заговоре попробовал дать Горбачев в своих «Мемуарах»: в письме «содержалась определенная информация, доступная лишь относительно ограниченному кругу людей». Он, однако, тоже не привел никаких других доказательств в защиту подобного утверждения. Более того, общий сдержанный тон письма, эксцентричность стиля и некоторые очевидные неточности никак не соответствуют представлениям о столь ответственном документе программной важности, тайно подготовленном самом на высшем уровне. Письмо, например, неправильно приписывает замечание Исаака Дейчера политику Уинстону Черчиллю (47).

Но даже если публикация в газете «Советская Россия» и была задумана все- таки неким «манифестом против перестройки», то тем более трудно понять почему в ней содержатся призывы воздерживаться от критики как гласности, так и перестройки. Единственное, на чем настаивала Нина Андреева в своем письме, было то, чтобы такой «главный и кардинальный вопрос» как «руководящая роль Коммунистической партии, рабочего класса» стал частью дискуссий дней (48).

Несмотря на все это, со стороны Горбачева-Яковлева было, очевидно, принято решение воспользоваться случаем с публикацией этого письма с тем, чтобы объявить его опасной угрозой всему процессу реформ и начать по этому поводу очень важную для них широкую пропагандистскую и политическую кампанию.

На следующий день после публикации у Лигачева были встречи с руководителями некоторых средств массовой информации. Хотя один защитник версии заговора и утверждает, что встреча эта была внеочередной и что на ней Лигачев якобы распорядился перепечатать письмо Нины Андреевой (49), по словам самого Лигачева, пресс-конференция была назначена за неделю до публикации письма, встреча, вполне естественно, была посвящена обсуждению многих вопросов, о письме он высказался положительно в контексте проявленного интереса со стороны СМИ к проблемам исторической тематики и не отдавал распоряжения о дополнительном перепечатывании и тиражировании его (50).

Горбачев впервые увидел письмо, находясь в самолете по пути в Югославию, куда он направлялся с 4-дневным визитом. в Югославию. «Все в порядке», – первоначально сказал он своему руководителю администрации (51). Однако его оценка и отношение к происходящему изменилась после возвращения в Москву. Тогда Яковлев проинформировал его о том, что Лигачев и некоторые другие из членов Политбюро одобряют содержание письма, что его перепечатали в провинции, а в Ленинграде прямо распространяют его большими тиражами.

Тогда Горбачев приказал начать расследование обстоятельств, при которых публикация появилась в «Советской России». Тогда и было им принято решение отнестись к этому письму как к событию особой важности и использовать его в качестве повода для нанесения опережающего удара по противникам его линии в Политбюро. Гиббс считает, что тогда Горбачев согласился с предложением Яковлева нанести ответный удар на самом высшем уровне (52).

Вскоре Горбачев созвал встречу с представителями средств массовой информации, на которой подверг газету «Советская Россия» уничижительной критике (53). После этого, как вспоминает Лигачев, начали распространяться и всевозможные слухи о заговоре, состряпанном врагами перестройки таким образом, чтобы публикация письма Нины Андреевой совпала по времени с отсутствием Генерального секретаря в стране (54).

В марте и апреле Политбюро посвящает по крайней мере целых три полных заседания обсуждениям письма Андреевой. Одно из заседаний даже оказалось внеочередным. В течение двух дней по 6 или 7 часов в день Политбюро занималось одним единственным пунктом повестки дня: «Письмо Нины Андеевой». Никогда раньше Политбюро не занималось обсуждениями газетной публикации, а в этот раз посвятил ей два дня. Как свидетельствует Лигачев, атмосфера самих заседаний уже ничем не напоминала свободную демократическую, спокойную обстановку, обычно преобладавшую до того. «Атмосфера была очень напряженная и нервная, даже удручающая». Тон задавал Яковлев. Ему как раз и принадлежала та формулировка, что письмо Андреевой являлось «манифестом антиперестроечных сил». Опять по воспоминаниям Лигачева, Яковлев все время вел себя, как хозяин положения. Как правило, во всем ему вторил Вадим Медведев. Они прилагали всякие усилия с тем, чтобы навязать Политбюро свой взгляд на то, что статья в «Советской России» далеко не была обыкновенной газетной публикацией, а являлась программой возврата сталинизма – основной опасности делу перестройки.

Хоть Яковлев не упомянул лично имя Лигачева, Лигачев заявил, что Яковлев намекнул, что кто-то (предположительно Лигачев) стоял за этим письмом и устроил заговор. Он вспоминает, что в определенные моменты заседания Политбюро прямо оборачивались настоящей охотой на ведьм, напоминая худшие времена Сталина. Горбачев, вполне естественно, безоговорочно поддерживал Яковлева. Согласно свидетельству Лигачева, даже те из членов Политбюро, которые первоначально придерживались письмо, были вынуждены переменить свою точку зрения. Более того, Горбачев в самом прямом смысле слова буквально лично набрасывался на каждого, кто, по его мнению, недостаточно осуждал письмо Нины Андреевой (55).

Начатая таким образом охота на ведьм длилась немало недель. Как-то дело дошло даже до того, что специально назначенной по этому поводу комиссией ЦК был устроен настоящий рейд в помещении редакции «Советской России» в поисках доказательств якобы существующего заговора (56). Другим из приемов Горбачева в том же плане был созыв с его стороны очередного заседания Политбюро как раз 30 марта, в то время, когда Лигачев находился в трехдневной командировке на периферии. И опять на повестке дня был вопрос об осуждении письма Нины Андреевой. На этот раз Горбачев превратил заседание в настоящий экзамен преданности его линии и ему лично.

«Каждый должен безоговорочно определиться, на чьей стороне находится!» Согласно некоторым сообщениям, Горбачев угрожал, что подаст в отставку, если на заседании не будет принято «ясное» решение и не будет сделан «верный» выбор. В конце концов, все присутствующие высказались за осуждение статьи «Советской России». Была принята резолюция, осуждающая ответственного редактора газеты Валентина Чикина. Проголосовали также и за предупреждение Лигачеву. Наконец, единодушно был одобрен и составленный Яковлевым текст официального осуждения письма со стороны Политбюро (57). Таким образом, Горбачеву удалось не только публично унизить и изолировать Лигачева, но и дополнительно внести раскол среди своих противников, заставить их перейти к обороне.

«Правда» в номере за 5 апреля опубликовала текст опровержения Политбюро. В нем, между прочим, говорилось, что «…в спорной публикации «Советской России» впервые читатели имели возможность столкнуться с выраженной в самой концентрированной форме ... нетерпимостью, с отвержением самой идеи обновления, с наглым заявлением чрезвычайно консервативных и догматических позиций». Далее в опровержении отмечалось, что «защищая Сталина» сторонники письма Н. Андреевой отстаивают «право на произвольное применение власти». На следующий день «Советская Россия» тоже была вынуждена опубликовать этот документ. 15 апреля там же появились отречение от первоначального письма и материалы «самокритики». Наряду с этим практически все газеты буквально захлестнула в самом прямом смысле слова волна писем читателей, выражающих свое возмущение содержанием произведения Андреевой (58).

8 апреля в Ташкенте Горбачев объявил, что «судьбы страны и социализма поставлены под вопрос». Наряду с этим он подчеркнул необходимость заменить Лигачева на посту заведующего идеологией другим человеком (59). На заседании Политбюро 15-16 апреля Горбачев снова заявил, что результаты расследования, проведенного по случаю Андреевой показали, что «все это было начато здесь, в этом зале» (60). Яковлев в свою очередь также произнес длинную речь, в конце которой все так же стояло его неизменное определение письма как «манифеста против перестройки» (61).

Николай Рыжков, бывший в то время Председателем Совета министров, также обвинил Лигачева в том, что тот зашел в сферы, находившиеся «вне его компетенции» (62). К концу данного заседания, как указывал Роберт Кайзер, «Лигачев оказался в положении полной изоляции» (63). В результате он был освобожден от части занимаемых им должностей и обязанностей, а вопросы идеологической работы перешли к Яковлеву.

Таким образом, Горбачеву и Яковлеву полностью удалось использовать письмо Нины Андреевой (содержание которого, в общем, не отличалось ничем существенным от множества других критических материалов, появившихся во время перестройки) в качестве предлога для последующей кампании политической дискриминации и устранения Егора Лигачева, своего основного противника в составе Политбюро, а также для запугивания антиревизионистских противников вообще. Расправа, учиненная над газетой «Советская Россия» и другими подобными средствами массовой информации в плане осуществления всех этих чисток, дала основание историку Д. Гиббсу сделать вывод о том, что единственной приемлемой функцией складывающегося тогда нового понимания гласности оказалась готовность всеми средствами способствовать осуществлению того курса перестройки, которого добивался Горбачев» (64).

Вскоре после устранения Лигачева Яковлев сообщил своему товарищу, что «мы сумели перейти Рубикон» (65). А сам Горбачев, очевидно, с нескрываемым удовлетворением как то высказался по этому поводу, что появление письма Нины Андреевой в конце концов оказалось к добру. С устранением Лигачева и полным подчинением средств массовой информации были созданы условия для новой, еще более сильной волны антисталинизма. Анатолий Черняев сказал по этому поводу следующее: «Даже если и Нины Андреевой вовсе бы не было, то все равно нам пришлось бы ее выдумать» (66).

Победа, одержанная Горбачевым в связи с делом Нины Андреевой, явилась триумфом горбачевского ревизионизма. Устранение Лигачева, ко всему прочему, на деле убрало и все имеющиеся до тех пор препятствия на пути его доминирования на назначенной на июнь 1988 года ХІХ Всесоюзной конференции КПСС. Между тем, Яковлев и Медведев в сентябре 1988 года сменили Лигачева в сфере идеологии, довольно демонстративно направив его на работу в отдел «Сельского хозяйства». Постепенно Горбачев избавился от всех членов Политбюро, которые первоначально поддержали письмо Андреевой, за исключением Анатолия Лукьянова, его давнего друга еще студенческих лет.

Если вообще допустимо применение понятий геологии к области общественно-политической жизни, то январский пленум 1987 г. можно было уподобить сильному сотрясению пород и пластов земной коры. Однако ХІХ Всесоюзная партийная конференция в июне 1988 г. оказалась настоящим землетрясением. Еще за месяц до нее были распространены 10 тезисов по ее работе. Они были оставлены так, чтобы создалось впечатление, что их позиции в равной степени разделялись в то время всем руководством Партии и государства. Однако с момента самого открытия конференции стало ясно, что Горбачев намерен пойти гораздо дальше того, что можно было предположить на основании вышеупомянутых тезисов. Он выступил не более и не менее как за создание нового Верховного органа государственной власти под названием «Съезд народных депутатов». Предполагалось, что 1500 его членов будут избираться на срок в пять лет. Половина из них приходилась на долю Коммунистической партии и других организаций широкого общественного характера.

Депутаты Съезда должны были избрать малочисленный Верховный совет с двумя палатами. Предполагалось, что он будет постоянно работающим органом Съезда. Съезд должен был избирать Президента как высшего представителя исполнительной власти. По всей видимости, Горбачев бронировал этот пост для самого себя.

Это спорное предложение было оформлено в виде специальной резолюции конференции. Ее удалось, в прямом смысле слова, протолкнуть буквально в последнюю минуту заключительной части работы форума, проходившего под председательством самого Горбачева. Это было сделано до того неожиданно, что, как свидетельствовал один комментатор, только через несколько минут после такой проделки, «когда уже пели «Интернационал» при закрытии Конференции, многие из делегатов начали задавать себе вопрос, к чему же они в действительности только что приложили руку» (67).

ХІХ Всесоюзная партийная конференция порвала с прошлой политической практикой удивительным способом. Буквально одним махом ХІХ конференция положила конец руководящей роли КПСС в деле управления страной, приняв решение о полной передаче управления государству и его органам. Таким образом, функции партии были приравнены к функциям любой другой общественной организации, которой предстояло получить место в будущем Парламенте страны. Наряду с этим были приданы законные основания существованию различных партий некоммунистического толка. Очевидно, ожидалось, что столь значительное урезание правомочий и влияния Коммунистической партии даст Горбачеву возможность осуществлять самостоятельное управление в своем новом качестве президента страны. В любом случае, после конференции он сам предпринял ряд дополнительных мер, направленных на дальнейшее сворачивание организационных возможностей и потенциала партии.

В этом направлении в сентябре в 1988 года началось осуществление специального плана по замене существовавшего до тех пор секретариата ЦК разными отраслевыми комиссиями. Помимо всего прочего, эта реформа лишила руководителей партии всех возможностей оперативного исполнительского аппарата, при помощи которого они вообще могли бы осуществлять свои функции и выполнять возложенные на них обязанности. Все это, конечно, привело к ослаблению позиций противников Горбачева в ЦК и, прежде всего, Лигачева и его сторонников, поскольку как раз Секретариат до тех пор во многом являлся их организационной и политической базой.

Наряду с этим, однако, любое урезание влияния и возможностей КПСС, любой последующий шаг, выталкивающий ее на периферию общества, неуклонно приводили к ухудшению положения в стране и обществе в целом. На это, к сожалению, указывал весь дальнейший ход событий. В этой связи в апреле 1989 года Лигачев, пока еще председательствующий на заседаниях Политбюро, отмечал «трудно объяснимую слабость все еще находившейся у власти партии» (68). Все это в очередной раз возвращает нас к вопросу о том, с какого момента усилия Горбачева по ликвидации коммунистической партии, а, в действительности, и всего центрального управления страной (69) имели вполне осознанный и целенаправленный характер.

Один интригующий ключ к выяснению времени перехода Горбачева на ревизионистские позиции содержится в его реакции на докладную записку Яковлева, направленную на имя Горбачева еще в 1985 году, в которой тот настаивает на разделении КПСС на две партии ? социалистическую и народно-демократическую. Такое предложение по сути дела являлось не чем иным, как своеобразным эхом известного намерения Хрущева осуществить в свое время подобное разделение КПСС на городскую (промышленную) и сельскую (сельскохозяйственную, аграрную) партию (70). Согласно Яковлеву, Горбачев просто ответил: «Пока еще очень рано». После этого началось прямо головокружительное выдвижение Яковлева наверх по лестнице партийной и государственной иерархии. Если верить Яковлеву, ещё с самого начала прихода к власти у Горбачева были свои планы глубоких политических перемен (71).

Другие свидетельства о природе и времени политического превращения Горбачева противоречивы. Мемуары Горбачева являются довольно странной смесью как ранних, так и более поздних впечатлений, что делает неимоверно трудной задачу отделения причин от следствий, действительности от желаемого или же и вовсе воображаемого. Даже в его отношении к КПСС на одной и той же странице иной раз просто можно одновременно обнаружить как слова признательности, так, к сожалению, и ничем не прикрытой ненависти. Но если в чем-то, вообще, можно верить такому человеку, то это, пожалуй, в том, что еще с самого начала он был склонен рассматривать КПСС с ее аппаратом как основную помеху и главного противника реформ, а ни в коем случае не в качестве фактора их ускоренного продвижения.

Тактика Горбачева вовсе не предполагала наличия усилий с его стороны для борьбы внутри партии. Вся его энергия, изобретательность и изворотливость в действительности были направлены исключительно на то, чтобы перехитрить и победить ее при помощи всевозможных комбинаций, маневров, заигрываний. Он всегда обращался за содействием и поддержкой к определенным группам и слоям интеллигенции. Как правило, это делалось через голову партии. Повсюду в горбачевских мемуарах встречаются мысли о том, что партийные структуры являлись тормозами перемен (72).

Тем не менее, в конце концов, взгляды Горбачева стали ясны. Согласно Анатолию Черняеву, Горбачев никогда не относился к КПСС иначе как с презрением. А когда на одном из особо крутых поворотов событий тот посоветовал ему выйти из партии, Горбачев прямо сказал ему: «Смотри, Толя, неужели ты думаешь, что мне и самому не приходило в голову то, о чем ты пишешь в своей докладной записке? Ведь и Георгий Арбатов, и Николай Шмелев советуют мне то же самое. И они, как ты, стараются убедить меня отказаться от поста генерального секретаря. Ну, неужели все вы не понимаете, что паршивую собаку нельзя спускать с привязи? А то, если я сегодня возьму да откажусь, ведь вся эта огромная махина разом набросится на меня» (73). На организацию, которая его сделала тем, кем он был, он смотрел, как на паршивую собаку.

Однако, несмотря на все это, почти всё, что происходило в СССР в 1987-1988 годах, оставалось для большинства людей мира чем-то абсолютно неясным, запутанным, сущей загадкой. Наряду с этим примечательно, что такие же проблемы были и у многих, являвшихся непосредственными свидетелями или даже участниками всех этих событий. Вполне возможно, что и сам Горбачев в то время был просто не в состоянии ни полностью оценить последствия происходившего, ни дать себе отчет в глубинном смысле того, что он делал.

Если судить по его публичным выступлениям тех дней, он стремился к установлению чего-то вроде социал-демократического общества западноевропейского типа, не прибегая к реставрации капитализма. Обычная реакция Горбачева на критику, что он ведет к социал-демократизации коммунистической партии, как правило, заключалась в том, что, по его мнению, в современную эпоху различия между социал-реформизом и марксизмом-ленинизмом уже утратили свое значение (74).

В условиях капиталистического общества, конечно, практика формирования коалиций т.н. левого центра вовсе не является в политическом плане чем-то необычным. Более того, она не лишена и определенного социального смысла и значения. Однако при социализме поворот такого рода не мог являться ничем иным, как возвратом назад. Так что даже если Горбачеву и на самом деле верилось в то, что он говорил или писал и чем делился со своими сподвижниками, в любом случае он просто гнался за миражом, так как для социал-демократии верность капитализму, в конечном счете, является принципом (75). Режим Горбачева, в плане историческом, сыграл роль некого трансмиссионного ремня для идей, отвергающих теоретические основы марксизма-ленинизма (76).

В публичных выступлениях и речах Горбачева пускался в обиход ряд, казалось бы, впечатляющих своей свежестью терминов и выражений вроде «новое мышление», «универсальные человеческие ценности», «буржуазные (а несколько позже уже просто «западные») понятия демократии», «рыночный социализм». А позже, с учетом того, что партия, общество и средства массовой информации в достаточной степени уже привыкли к данным лексикологическим новшествам, наступала очередь следующей волны речей и выступлений, отмечавших дальнейшие этапы еще более значимых отступлений от позиций социализма. В сущности, новое мышление Горбачева состояло в подмене идей и практики классовой борьбы против капитализма полной капитуляцией перед ним. Наличие столь резкого поворота можно объяснить как с точки зрения личностно-психологической, так и в широком контексте общественно-политической ситуации и деятельности. Прекращение борьбы дает облегчение. Целый ряд вновь возникших фраз и выразительных средств, исключительно часто применявшихся Горбачевым и его сподвижниками в годы перестройки, дают довольно четкое представление как об их психологических установках оппортунистического толка, так и заранее сложившейся их внутренней предрасположенности к предательству, к наградам, к давлению.

Горбачев давал себе отчет в том, что за все совершенные им уступки, ему причиталась лесть Запада. Однажды Горбачев воскликнул: «Да ведь так больше просто жить нельзя!» Однако любая обоснованная оценка показывала, что о наличии какого-то невыносимого кризиса не могло быть и речи.

Аналогично выглядит обещание путем перестройки сделать страну «нормальной». Подобные призывы к «нормальности» в условиях современного мира, когда социализм должен изо всех сил бороться за выживание, против непрерывно угрожающих ему и все еще преобладающих сил капитализма, пытающегося задушить социализм, на деле не могли означать ничего другого, как приспособление к капитализму. Горбачевское ядро руководства тогдашней КПСС полностью отказалось от понимания социализма как общественно-экономической системы, которую трудящиеся сознательно строили. Это было дезертирством, к которому они стали относиться с обывательским самодовольством.

Уступки, которые Горбачев сделал, чтобы угодить США, ошеломили американских дипломатов. Ни один государственный деятель не сдавал долговременную договорную позицию без того, чтобы получить что-то эквивалентное или же лучшее взамен. Ещё в феврале 1987 года Горбачев неожиданно, без каких-либо аргументов и обоснований, сразу принял «нулевой вариант», предложенный администрацией США, являвшийся крайне ассиметричной сделкой. В соответствии с ним СССР взял на себя обязательство демонтировать существовавшие ракеты в обмен на решение США не производить в будущем своё оружие подобного типа. Такой поступок можно понять, только допустив, что Горбачев решил не победить в борьбе, а прекратить ее.

При этом, конечно, никак нельзя отказать Горбачеву в определенных личных качествах и опыте, проявленных им в ходе осуществления его разрушительной миссии. Значительно больше, чем кто-либо из более ранних советских руководителей, за исключением Ленина, Горбачев ездил по разным странам мира. Когда еврокоммунизм находился в зените своего влияния, как раз Горбачев, а не кто-либо другой из советских руководителей, посетил в 1972 г. Бельгию и Голландию, Францию ? в 1966, 1975, 1976 и 1978 годах ? и ФРГ в 1975 году (77). Он посетил Канаду 1983 году. Премьер-министр Испании социал-демократ Фелиппе Гонсалес коротал свое время с Горбачевым. Горбачев выражал свое восхищение «социальной рыночной экономикой» Западной Германии, сравнивая результаты экономического развития Советского Союза не с положением в бывшей царской России или с нынешними странами третьего мира, а с Германией, Францией и Великобританией. Еще со студенческих лет Горбачев завел знакомство с чешским диссидентом «Пражской весны» Зденеком Млинаржем. Горбачев относил себя к шестидесятникам. Его слабость как личности вносила вклад в его слабость как политического руководителя. Даже дружественно настроенные к нему аналитики отмечают его поверхностность. Так, американский аналитик Уильям Одом отмечал, что Горбачев не имел твердых убеждений (78).

Однако вряд ли Горбачеву удалось бы столь успешно осуществить свой ревизионистский политический курс без наличия соответствующих организационных условий в самой партии. Разлагающее влияние политики Хрущева и Брежнева оказало совокупное влияние на калибр советского руководства. По словам Лигачева, только «партия, допустившая столь заметную степень несоответствия своих идейно-теоретических взглядов на окружающий мир, страну и себя по отношению к собственному положению управляющей общественной силы, а также, очевидно, проявившая склонность принимать и мириться с довольно посредственным уровнем личностных и политических качеств значительного числа своих лидеров, могла, в конце концов, скатиться до такого краха и падения, какие выпали на долю КПСС» (79).

Только партия со слабой традицией коллективного руководства могла терпеть на посту самого высокопоставленного руководителя человека, который отрекся от основных положений партийной теории и политики. Напомним только, что в 1964 году Брежнев и Суслов убрали Хрущева с занимаемого поста за прегрешения, намного менее важные по сравнению с горбачевскими.

Путь Горбачева наверх, предоставивший ему возможность впоследствии развернуть свой столь пагубный для партии и для страны в целом курс, в значительной мере был подготовлен и расчищен также и весьма неудовлетворительным состоянием партийной теории. Не слишком благоприятный тон в этом плане задавала также сама Программа КПСС, в которой имели место и необоснованные преувеличения достигнутого в процессе строительства социализма. В том же духе, очевидно, были даны и безусловно поспешные, чересчур оптимистические оценки силы социализма и слабости империализма, неоправданно розовыми были и основные выводы по национальному вопросу.

Юрий Андропов приступил к исправлению этих организационных и теоретических пробелов. Так что можно только сожалеть о его столь безвременной кончине в то время, когда он разворачивал работу в этих направлениях.

В условиях замедления скорости экономического роста СССР, резко возросшей агрессивности империализма и нарастании внутренних проблем Советскому Союзу был, безусловно, необходим период реформ, омоложения, обновления. При таких обстоятельствах некоторого рода отступление было необходимо.

Ленин успешно показал, в какие моменты и до каких границ и размеров можно применять тактику отступлений. Ее примером является Брест-Литовский мир, заключенный в 1918 году, или переход к Новой Экономической Политике (к НЭП’у) в 1921 году. Позже советские руководители также поступали подобным образом: Сталин в 1939 году при заключении договора о ненападении между СССР и фашистской Германией, Хрущев в 1962 году в период кубинского ракетного кризиса. Осуществление таких шагов или даже временных отступлений, для ленинцев никогда не являлось ничем иным, как специфическим этапом общего процесса борьбы, в силу складывающегося к данному моменту неблагоприятного соотношения сил. К тому же, необходимость сделать шаг назад всегда признавалась ими открыто и никоим образом не подразумевала отказ от дальнейшей борьбы.

Уступки Горбачева на международной арене, очевидно, являлся чем-то совершенно иным. Внешняя политика Горбачева строилась на представлении, что решение проблем Советского Союза требует его приспособления к миру капитализма (80). К тому же, для Горбачева это было не отступлением, а «величайшим достижением всего человечества». Неудача Горбачева во время встречи на высшем уровне с Рейганом в Рейкьявике вызвала в 1987-88 годах поворот советской внешней политики буквально на 180°. Советская мирная дипломатия тогда приобрела совершенно другой характер. Первоначально предпринятые в одностороннем порядке некоторые уступки, якобы направленные на повышение международного авторитета и популярности СССР, обернулись процессом отступления без конца, при котором, следует подчеркнуть еще раз, СССР так и не получил абсолютно ничего в замену.

Так, например, вскоре после встречи в Рейкьявике претерпела изменения советская позиция по ядерным вооружениям средней дальности действия. До этого она соответствовала линии Андропова от 1983 года, согласно которой стратегический баланс сил Востока и Запада должен учитывать ядерные арсеналы как США и СССР, так и Великобритании и Франции.

Горбачев с начала 1987 года на практике резко свернул с курса всей прежней советской политики. Как подчеркивает и д’Агостино, «вместо того, чтобы продолжить настаивать на увязывании вопроса о ядерных силах в Европе, например, с дискуссией о прекращении работы по т.н. «стратегической оборонительной инициативе» (СОИ – «Звездные войны») США, Горбачев осуществил крутой перелом и целиком принял «нулевой вариант» Рейгана (81).

В этом деле значительную роль сыграла также и активность руководства Итальянской коммунистической партии (ИКП), начавшего в 1987-88 годах оказывать влияние на советских аналитиков внешней политики (82). Их позиции еще задолго до этого считались в среде остальных коммунистических партий Западной Европы неким своеобразным авангардом идеологии и политики примирения и сотрудничества с капитализмом. В 1968 году, например, ИКП активно поддерживала чешского лидера Пражской весны Александра Дубчека и осудила акцию союзных сил Варшавского договора в Чехословакии. ИКП также усердно уговаривала советское руководство занять более благосклонную позицию в отношении НАТО как «чисто оборонительного и географически ограниченного союза» (83). ИКП также приветствовало выдвижение Горбачевым лозунга о универсальных общечеловеческих ценностях как дальнейшее применение и развитие идей её лидеров Энрико Бэрлингуэра и Ахилла Охетто. Подобный нажим на советскую сторону руководство ИКП оказывало и в деле принятия «нулевого варианта» Рейгана для стратегических ядерных вооружений средней дальности в Европе. Сами же итальянцы переняли эту позицию у Германской социал-демократической партии.

В середине 1988 года, после ослабления КПСС, Горбачев сделал ядерное оружие центральным пунктом своего ревизионизма в области внешней политики (84). Ракетно-ядерные вооружения являлись вместе с двумя другими ее компонентами – военно-морскими (ВМС) и военно-воздушными (ВВС) силами, в области которых ряд преимуществ был на стороне США, той частью «стратегической триады», благодаря которой СССР поддерживал военно-стратегическое равновесие (паритет). Разрушительные преобразовательные усилия Горбачева были направлены как раз на ту сферу, в которой СССР удалось впервые за всю историю существования США поставить под вопрос их пресловутую недосягаемость (а стало быть, и безнаказанность). И как во всех прочих своих действиях в этом плане, он и в этот раз не обмолвился даже словом о возможной увязке односторонних сокращений советских вооружений с аналогичными сокращениями в США в тех двух секторах триады, в которых у них были определенные преимущества. Ничего подобного даже и не обсуждалось.

Чтобы открыть путь для одностороннего сокращения советских ядерных сил, Горбачев нуждался в дискредитации прежней советской военной доктрины эры Брежнева, тех представлений, что как раз благодаря достигнутому со стороны СССР паритету со стратегическими вооружениями США стала вообще возможной и тенденция разрядки международной напряженности в Европе и во всем мире. Скачок к ревизионистской позиции во внешней политике, как и во многом ещё, был совершен на состоявшейся в июне 1988 года ХІХ конференции КПСС, где Горбачев провел разграничения между политическими и военными средствами обеспечения безопасности СССР.

В действительности Горбачев переложил всю вину за процесс гонки ядерных вооружений в мире на советское руководство и идею стратегического паритета. Горбачев заявил, что «стремление добиться и дальше поддерживать состояние стратегического паритета ввело страну в исключительную гонку вооружения со всеми вытекающими из этого последствиями для ее социального и экономического развития и положения в мире».

Так или иначе, но в ноябре 1988 года Политбюро одобрило требуемое Горбачевым сокращение советских стратегических ядерных вооружений, о чем он лично докладывал на очередной сессии Генеральной Ассамблеи ООН в Нью-Йорке (85). Советская внешняя политика все более и более сводилась к одностороннему разоружению, без какого бы ни было учета реальной политической, военно-стратегической и экономической обстановки.

В ключевой речи Горбачева «Октябрь и перестройка. Революция продолжается», состоявшейся в ноябре 1987 года и посвященной 70-й годовщине большевистской революции, словно застывший видеокадр, отразилось неприятное соперничество руководства КПСС в сфере внешней политики. Большинство западных комментаторов подчеркнули, что в этой речи была сделана попытка примирить непримиримые точки зрения на историю партии, но гораздо большее значение имели новые установки по проблемам внешней политики. В речи была сделана попытка построить мосты более чем над одной бездной: в Москве Горбачев искал также способ содействовать примирению коммунистов и левых социал-демократов.

Заметив, что к данному моменту дипломаты и дипломатия сделали немного для того, чтобы избавить мир от ядерного оружия дальнего и среднего радиуса действия, далее в своей речи Горбачев перешел к «теоретическим аспектам возможностей прогресса в направлении к прочному миру». При этом он заметил, конечно, что и в современную эпоху империализм все также сохраняет такие свои основные характеристики как милитаризм и неоколониализм. Но когда он заговорил о факторах, дающих, по его мнению, основание для оптимизма в вопросе успешного развёртывания советской мирной инициативы, он уже обратился к понятиям, фразам и словам, до тех пор просто никогда раньше не применявшихся в данной области.

«Существующие противоречия можно разрешать и преодолевать, – объявил Горбачев. – Сегодня мы стоим перед историческим выбором, основанном уже на нашем взаимосвязанном и целостном мире» (86). Затем он добавил, что «классовая борьба и другие формы и проявления социальных противоречий окажут свое влияние на процессы установления мира». Это уже было чем-то в корне отличающимся от прежней советской позиции по данному вопросу, согласно которой классовая борьба по самой своей сути являлась объективным процессом, способствующим укреплению мира. Иными словами, мир является результатом борьбы с целью навязать мирные отношения милитаристскому империализму, который, со своей стороны, всячески старается избежать такой перспективы. А Горбачев продолжал речь о «совместных усилиях» в целях достижения «нового экономического порядка», учитывающего к тому же «в равной мере интересы всех».

Весь оппортунизм Горбачева совершенно открыто выявился в заключительной части его речи. Там он уже явственно противостоял целому ряду основополагающих принципов и положений марксизма-ленинизма. К тому же, в присущем ему стиле он как бы обращался к их формулировкам, всячески стараясь при этом выхолостить их и уклониться от их основного смысла и значения. В конечном итоге его речь и вовсе потеряла характер советской програмы борьбы за мир и превратилась скорее в призыв к примирению и присоединению Советского Союза к империализму.

Одно из первых особенно заметных отступлений от позиций советской внешней политики было связано с Афганистаном. После 1979 года революционное правительство этой страны при помощи СССР и группы советских войск успешно противостояло набегам внутренней реакции, пользовавшейся всемерной поддержкой со стороны США, Пакистана, да и Китая. В начальный период после своего прихода к руководству Горбачев распорядился усилить интернациональную военную помощь Афганистану (87). По своей бескорыстности и благородству в историческом плане ее можно было сравнить лишь с международной солидарностью в защиту Испанской республики в 1936-39 годах.

В мае 1986 года прежний лидер афганского правительства Бабрак Кармаль был с благословения (а некоторые полагают, с молчаливого согласия) горбачевского руководства заменен новым коммунистическим лидером Наджибуллой (88). Пользовавшийся доверием определенных кругов духовенства, он в начале 1987 года высказался за национальное примирение, предусматривавшее готовность к переговорам, возможность коалиций с представителями разных политических сил и возможность вывода советских войск. Бескомпромиссный Кармаль всегда относился к контрреволюционной оппозиции моджахедов как к бандитам.

Несколько позже, однако, в том же 1986 году впервые в публичных выступлениях Горбачева уже стали прокрадываться и определенные нотки критики по отношению к войне. В 1987 году Горбачев, Яковлев и Шеварднадзе уже совсем определенно начали пользоваться средствами массовой информации и приемами «гласности» в целях обработки общественного мнения СССР в пользу предстоящего вывода войск из Афганистана. Особо активную ревизионистскую деятельность в этом плане вел в то время Артем Боровик, корреспондент журнала «Огонек», являвшегося в то время оплотом ревизионизма в средствах массовой информации. Он буквально засыпал читателей всевозможными репортажами из Афганистана, критикующими находящиеся там советские войска. Особое рвение, старательность и даже изобретательность он проявлял, когда писал о потерях и жертвах, как среди советских бойцов, так и среди гражданского населения Афганистана.

На встрече на высшем уровне в Вашингтоне в декабре 1987 г. Горбачев объявил о предстоящем уходе СССР из Афганистана. В феврале 1988 года он предложил уже и конкретный график вывода оттуда советских войск к началу 1989 года. Одновременно с этим, разумеется, самые активные издания новой гласности стали заполняться многочисленными письмами одобрения этой инициативы. В этих целях широко использовались мнения солдатских матерей. А в середине 1988 года в журнале «Огонек» впервые была публикована критическая статья о войне, автором которой являлся высокопоставленный советский военный.

Вопрос о будущем устройстве и развитии Афганистана как независимого и нейтрального государства не обсуждался вовсе. Не были оговорены и ровно никакие гарантии жизни и личной неприкосновенности афганских коммунистических лидеров и сторонников афганского правительства, как и их семей. 15 февраля 1989 года последний советский солдат покинул территорию Афганистана. При этом ничего не было сделано для сохранения позиций, ради которых Советская армия и народ долгие годы вели борьбу, которой были отданы столь дорогие жертвы (90). Афганцы были оставлены на милость кровавых военноначальников, а затем исламских фундаменталистов Талибана, так что все достижения прежнего революционного режима в экономике, политической сфере и образовании были разрушены.

Череда предательств, совершенных группой Горбачева в отношении политических и стратегических интересов СССР, других социалистических стран и национально-освободительных движений мира пришлась на три последние года перестройки. За последние месяцы 1988 года наметился также и поворот в отношении к Африканскому национальному конгрессу (АНК) и другим освободительным движениям в Африке. В Намибии, например, движениям, борющимся за освобождение Юго-Западной Африки (пользующимся поддержкой Кубы и СССР) удалось добиться проведения выборов в присутствии сил ООН в качестве гарантов их честности и беспристрастности. Но в отношении Южной Африки бывший в то время министром иностранных дел СССР Э. Шеварднадзе неожиданно, без проведения каких-либо консультаций с СУАПО (Организацией народа Южной Африки) и ее союзником Кубой, вдруг принял позицию США о проведении выборов без присутствия сил ООН (91).

К тому же времени наметился также и ряд других односторонних уступок в области советской внешней политики. Состоявшаяся в июне 1988 года, непосредственно после визита Рейгана в Москву в мае того же года, ХІХ партийная конференция уже официально отменила основополагающий до тех пор принцип военно-стратегического паритета. Еще дальше в том же направлении пошел и следующий Пленум ЦК, состоявшийся в сентябре-октябре 1988 года. На нем был уже открыто провозглашен приоритет универсальных общечеловеческих ценностей над принципами и нормами классовой борьбы. Пленум, таким образом, принял официальное решение о деидеологизации советской внешней политики. Весьма примечательно, что на нем было принято также и решение о выходе на пенсию Андрея Громыко, а Лигачев был переведен из идеологического в политически менее значимый сектор сельского хозяйства.

Все в том же направлении в декабре 1989 года Горбачев объявил на сессии Генеральной Ассамблеи ООН в Нью-Йорке об очередном сокращении советских вооруженных сил еще на 500000 человек, включая шесть танковых дивизий, размещавшихся до тех пор на договорно-союзных основаниях в восточноевропейских странах социализма.

В 1989 году по странам Восточной Европы пронеслась контрреволюция. Горбачев отказался от так называемой доктрины Брежнева. Но то, что буржуазная пропаганда так настойчиво скрывала за столь устоявшимся клише доктрины Брежнева, на деле являлось общей идейной решимостью и осознанным общим стратегическим интересом СССР и других стран социализма Восточной Европы отстаивать совместными усилиями общественно-экономические устои и социалистические завоевания в случае угрозы их существованию в любой из стран социалистического содружества. Юридические основания этому давали совместные союзные обязательства, предусмотренные Варшавским договором. Характер таких взаимоотношений полностью соответствовал основным взглядам Ленина в том, что в условиях непосредственной военной и политической угрозы со стороны империалистической контрреволюции и реакции соображения национального суверенитета закономерно подчиняются целям и принципам классовой борьбы (92). Доктрина выражала классовую солидарность стран социализма в форме юридически обоснованных и осуществляемых на деле соглашений в области международных отношений.

В 1989 году стало ясно, что у СССР не было намерения вмешиваться в ход развития событий в других странах, даже если они и являются членами общего договора (93). Столь резкий, ничем не обоснованный, принятый в демонстративно одностороннем порядке отказ от всей, несомненно, успешной прежней внешней политики, не мог не повлечь за собой прямо катастрофические последствия для всех стран социалистического сообщества, особенно для тех, где власть коммунистов утвердилась менее прочно, чем в СССР.

Во всех восточно-европейских странах коммунистические правительства быстро потеряли уверенность в себе, в то время как оппозиция покоряла сердца. Горбачев представлял доктрину Брежнева односторонне. В итоге судьба Германской Демократической Республики (ГДР) претерпела катастрофическую деформацию, без какого-либо возмещения. Вместо объединения двух немецких государств с различным общественным строем на основе учета взаимных интересов произошло разрушение ГДР в результате унизительной аннексии и реставрации капитализма.

К началу 1987 года резкий поворот вправо наметился также и в области экономики. Как и в политике, здесь также первым шагом стал отказ от всех реформ и экспериментов начального этапа перестройки, несмотря на то, что они явно дали достаточно обнадеживающие результаты (94).

Этот поворот к радикальным экономическим переменам происходил под воздействием трех факторов, способствовавших изменению курса центрального руководства в сторону откровенной переориентации экономики к капитализму: пропаганды средств массовой информации, находящихся в руках антикоммунистических сил; ослабления позиций и влияния КПСС в обществе и устранения ее от прежних руководящих функций в хозяйственном развитии страны; а также бесконтрольного роста второй экономики, особенно выраженного в ее откровенно криминальных секторах, которые отличались явно антиобщественным и антисоциалистическим характером.

При наличии столь мощных факторов в течение 1987-88 годов процесс перестройки в области экономики приобрел уже совершенно иную форму и направление. Зеленый свет этому дал принятый в 1987 году «Закон о государственных предприятиях». Строго говоря, сам его текст, одобренный на Июльском пленуме ЦК того же года, не отрицал систему единого экономического планирования. Точно также в нем открыто не объявлялось о переходе к рыночной системе. И все же, узаконенное таким образом своеобразное двоевластие в экономической области привело к довольно чувствительным нарушениям и ритма нормального функционирования народного хозяйства, и самого уклада хозяйственной жизни. Красноречивый пример такого рода ? содержавшееся в этом законе положение о прямом выборе директоров непосредственно работниками предприятия.

Какими бы ни были мотивы подобного решения, наиболее распространенным его последствием стала практика безгранично щедрых обещаний о повышении зарплат всему персоналу в случае победы на выборах того или иного кандидата. А действующие директора, стремясь получить следующий мандат, напрямую вводили неоправданно более высокие уровни оплаты труда еще до созыва соответствующих собраний. Возникшие в результате этого инфляционные последствия вскоре после этого приняли такие размеры, что это положение закона пришлось срочно отменить. Однако продолжал действовать ряд других его статей. Эллман и Конторович, например, вполне справедливо отмечают, что формулировка закона о государственном предприятии имеет мало общего с общепринятым экономическим статусом планового хозяйства. «Трудно вообразить, чтобы в какой бы то ни было стране мог существовать закон, формулировки которого не обязывали кого бы то ни было к чему бы то ни было» (95).

Однако этот закрепленный законом беспорядок во многом способствовал возникновению такой обстановки в обществе, которая стала политическим подтекстом для принятия последующих мер, обеспечивших дальнейшее движение вправо. И в этом, как это часто происходило во время перестройки, решающую роль играли антисоциалистические средства массовой информации. Под прямым наблюдением, а зачастую и при непосредственном личном участии Яковлева и Горбачева, СМИ провели исключительно активную кампанию в пользу предоставления большей самостоятельности предприятиям в расчете на дальнейший переход всей экономики к рыночную системе.

При этом любые затруднения, любые преступления и злоупотребления экономического характера, несмотря на подлинные причины их возникновения, как правило, неизменно списывались на недостатки существующей системы общественной собственности и якобы присущей ей «сверхцентрализации» планирования. Благодаря такому непрерывному разжиганию общественных настроений явно антисоциалистического характера к определенному моменту сложились необходимые политические условия для выдвижения требований полной ликвидации самого института планирования (96).

Все также под давлением средств массовой информации в декабре 1987 года была принята и другая мера, названная Лигачевым «фатальной ошибкой» (97). Это было решение о резком сокращении объемов государственных заказов и закупки продукции промышленности. Размер этого сокращения, установленный под натиском Яковлева и Горбачева, составил 50% общего объема. При этом не были приняты во внимание даже возражения премьер-министра Николая Рыжкова (который раньше поддерживал их против Лигачева), выступившего против такого рискованного прыжка от полностью планируемой к совсем ничем не регулируемой хозяйственной системе. На деле в основе этого решения лежало ничем не подтвержденное предположение о появлении оптового рынка, куда перейдут оставшиеся 50% советской промышленной продукции. При этом, в духе самого крайнего неолиберализма, полагалось, что цены на нем будут определяться всего лишь колебаниями между спросом и предложением.

Лигачев и Рыжков предлагали вместо этого принять более осторожный экспериментальный план, который предусматривал государственную закупку 90% произведенной продукции, предоставляя 10% для реализации с помощью механизмов спроса и предложения. Полагалось, что таким образом предприятия получат возможность постепенно приобрести опыт экономической самостоятельности и научатся успешно разбираться в практике свободных цен и рынков.

Последствия плана, навязанного Яковлевым и Горбачевым, на деле оказались разрушительными. Экономика была охвачена полным хаосом. В 1988 году рост дефицита и нехватки целого ряда товаров стал особенно заметен. Впервые после Второй мировой войны в стране появилась инфляция.

Основы советской экономики были подорваны отстранением Коммунистической партии от процессов хозяйственного управления (98). Губительными оказались также и меры, которые урезали правомочия и функции ряда центральных отраслевых министерств. Отраслевые министерства были мощным инструментом централизации. Хотя они находились в Москве, министры связывали предприятия с Госпланом и Секретариатом ЦК КПСС, надзирали за производством, обеспечивали плановую дисциплину и поддерживали региональные и отраслевые связи и балансы производства. В несколько ограниченном плане такие меры предпринимались еще в 1986 году. Гораздо более определенными стали они в 1987 и 1988 годах. При этом речь шла не просто о сокращениях общей численности сотрудников, занятых в отдельных министерствах, а о полном изменении всего характера взаимоотношений министерств с подведомственными им отраслевыми предприятиями.

Дела, как правило, вертелись почти исключительно вокруг соображений нового идеологического характера, запрещающих командование и утверждающих полную самостоятельность отдельных предприятий (99). Однако фактическое превращение всесоюзных отраслевых министерств в лишенных какой бы то ни было власти безучастных наблюдателей оказалось чреватым исключительно пагубными последствиями не только для нормального функционирования, но и для самого существования системы народного хозяйства как таковой.

Идя на разрушение всего этого комплекса функциональных связей и взаимоотношений, Горбачев и его советники в действительности наносили непоправимый вред как хозяйственной стабильности страны, так и самой атмосфере доверия к проводимой политике. По заключению Элмана и Конторовича, члены горбачевской команды «непрерывно и систематически подвергали постоянной дискредитации как свою политику, так и самих себя. Это получалось ввиду, казалось бы, бесконечной вереницы ошибочных решений, к тому же зачастую принимаемых как бы нарочито нерешительным образом. При этом не так уж редко после принятия таких решений сами зачинщики вдруг отказывались от них и даже выступали с публичным осуждением ряда пунктов их содержания» (100).

Основный удар по плановой экономике был нанесен на состоявшейся летом 1988 года ХІХ-ой партийной конференции. На ней был положен конец имевшемуся до той поры свободному дрейфу направо, и уже в форме безоговорочного приказа было провозглашено полное отстранение коммунистической партии как от деятельности Советов и органов государственной власти на всех уровнях, так и от любого участия в делах управления народным хозяйством.

Это разграничение, к тому же, следовало осуществить как в плане организационном, так и идеологическом. Вслед за этим решением на всесоюзную систему планирования буквально обрушился очередной шквал уже прямо уничтожающих мер. Исключительно важное место среди них приходилось на упразднение в общей сложности 1064 отделов и 465 секторов Центральных комитетов союзных и автономных республик, областных и районных организаций КПСС. Оно было проведено Горбачевым осенью того же 1988 года. В процентном выражении это составило 44% постоянно функционировавших организующих и руководящих структур партии на всех уровнях. Идеологическим следствием этих мер для экономики явилось то, что вслед за устранением общего партийного руководства народным хозяйством на деле исчезла и оперативная связь, обеспечивающая взаимоотношения Центра в Москве с отдельными хозяйственными единицами и объединениями на местах. В то же время в экономике был дан зеленый свет всевозможным центробежным настроениям, силам и тенденциям.

Помимо этого, Горбачев также предпринял попытку запрячь вторую экономику. По мнению С. Фредерика Старра, именно это решение стало основой изменения курса.

Было время, когда казалось, будто бы Горбачев действительно собирался обуздать и поставить теневую экономику под контроль. Конечным итогом всего этого, однако, стало то, что на деле сам Генеральный секретарь фактически расстелил ковер для торжественного возврата зарождающихся сил капитализма в советское «гражданское общество». По утверждению Старра, «наступило время решительного выбора для Горбачева». С одной стороны, он все еще мог пойти по пути оздоровления и совершенствования экономики при помощи повышения контроля и улучшения системы планирования. Вместо этого, однако, он, очевидно, предпочел попытаться привлечь на свою сторону «все те новые экономические и общественные силы, утвердившие себя при помощи самостоятельных действий и интеллектуальных контактов с так долго подавляемой в России традицией либеральных реформ». Он отверг первый вариант и выбрал второй.

Горбачев говорил, что вторую экономику следует привлечь к нормальной жизни общества с тем, чтобы ее прибыли облагались налогами. Как бы с этой целью, он на деле специальным законом разрешил существование фактически частных предприятий под видом номинально «кооперативных». Примерно также он всячески превозносил самостоятельность добровольных объединений неформалов, подчеркивая при этом, что они должны занять подобающее им законное место в советском обществе. В этой связи Старр подчеркивает, что, по всей видимости, «политический гений Горбачева состоял не в том, что он сам создавал действующие силы перестройки, он, скорее всего, открывал их в уже готовом виде в социальных слоях и структурах реально существующего общества» (101). Это мнение Старра подтверждает также и британская исследовательница Анн Уайт. Она считает, что неформальными являлись все виды деятельности, не организованные прямым образом со стороны партии. Значительная часть из них, особенно среди молодежи, относилась к преимущественно аполитичным объединениям общекультурной направленности, и многие вели свое начало еще с времен хрущевской оттепели. «К февралю 1988 года общая численность неформальных объединений в стране доходила до 30000. К ним, наряду с группами, влияющими на общественное мнение, относились также и другие всевозможные организации. Однако с течением времени, по мере разворачивания курса перестройки, все заметнее возрастали роль и значение их первой разновидности» (102).

С принятием «Закона о кооперативах» и «Закона о найме» в СССР получили возможность уже совершенно свободного распространения и развития капиталистические элементы. Лукаво цитируя мысли Ленина вне контекста о преемственности кооперативов как форм социалистической собственности (103), указанные законы на деле разрешали официальное введение частной собственности под маской кооперативов. К тому же, они платили меньше налогов и, в принципе, радовались режиму финансовых послаблений, который облагодетельствовал их гораздо больше в сравнении с государственными предприятиями. В связи с этим в последующий период наметилась тенденция заметного усиления деловых связей предприятий государственного сектора с фирмами, или т.н. кооперативами, со всеми проистекающими из этого последствиями, в том числе, и долгосрочного характера.

Следующим этапом этого развития стала уже практика сдачи в наем так называемым кооперативам отдельных частей государственной собственности. Этот этап стал одним из первых способов осуществления фактической приватизации, использующей в качестве весьма удобной ширмы все еще формально существующую, но уже теряющую свое подлинное содержание, общественную форму собственности.

Становление капитализма и складывающийся триумф националистического сепаратизма являлись особыми процессами. СССР мог вполне разделиться на части, которые сохранили бы свой социалистический характер. Также и для реставрации капитализма в стране вовсе не было необходимым полное разрушение единого государства. В действительности, однако, оба эти процесса на деле происходили одновременно, имея общее происхождение. У идеологов и политиков рыночной и частнособственнической ориентации, как правило, были довольно туманные и неопределенные взгляды на все виды национализма, будь он русским или инородным. Различия между ними и Лениным были давними и при этом основополагающими и систематическими (104).

Ленин и его последователи давали себе ясный отчет в имеющихся коренных различиях между прогрессивными и реакционными тенденциями и разновидностями национализма. Еще важнее, что вся практическая политика КПСС и советского государства в течение всего его существования с 1917 по 1991 год была направлена на борьбу с национализмом, на замену национализма интернационализмом или, по крайней мере, на утверждение подлинно демократических и прогрессивных сторон национализма и на нейтрализацию и ослабление его отрицательных и реакционных сторон.

Партийные деятели, ратовавшие в силу ряда причин в определенные периоды истории за предоставление большей свободы в деле введения частной собственности и рыночных механизмов рынка, одним словом – за либерализм, как правило, были не в состоянии разобраться и плохо ориентировались в делах национализма. Национализм имел особенное влияние в крестьянстве и многочисленных массах первых поколений советского рабочего класса, сложившегося вследствие курса на ускоренную индустриализацию страны. Даже после коллективизации уроженцы села сохраняли весьма сильное эмоциональное отношение к земле и родному краю. В силу этого идеи патриотизма и национализма для них всегда имели относительно большее значение. Приблизительно таким же образом обстояли дела и у той части литературной интеллигенции, которая чувствовала себя связанной с селом, с сельским населением и с историей страны до 1917 года.

Большая степень классового сознания была свойственна потомственным городским рабочим. Они находили национализм менее привлекательным. Та тенденция партии по национальному вопросу, которую разделял Горбачев, имела своей социальной базой огромные общественные классы и социальные слои, подверженные национализму: крестьянство и часть рабочего класса, связанную с деревней. Соответственно, эта тенденция в КПСС не побуждала бороться с национализмом идеологически и политически. Она игнорировала или недооценивала национализм, русский и нерусский. Она также переоценивала прогресс СССР, достигнутый в преодолении национального неравенства. Преждевременные заявления об успехах в этой области оказывали влияние на многих, но не на всех наблюдателей советской жизни (105).

Период правления Горбачева и его окружения изобиловал как раз многочисленными примерами такого характера. Красноречивым доказательством теоретической неосведомленности и практической недооценки значения национального вопроса стала та часть речи Горбачева, посвященной с 70-ой годовщине Октябрьской революции, в которой он объявил, что в СССР национальный вопрос решен полностью и окончательно.

Уже в перестроечную эру главный помощник Горбачева Яковлев обрушил свой поток брани против русского национализма. В его статье «Против антиисторизма» содержались нападки на политику Брежнева и Суслова в отношении русского национализма, политику, которая, как они надеялись, уменьшит вред, нанесенный государственным реформированием во времена хрущевских антисталинских кампаний, которые молодой Яковлев поддерживал, а пожилой Яковлев оживил при Горбачеве (106). В 1972 году Яковлев беспокоился, что союз русских националистов (разделявших отдельные идеи марксизма-ленинизма, например, неприятие капиталистического Запада) и противников Хрущева в КПСС может угрожать главным аспектам политики хрущевской эры, например, таким, как соревнование с Западом. В 1985-1991 годах Яковлев по-прежнему был озабочен этим союзом. Поэтому возражение русскому национализму постоянно сопровождалось защитой политики Хрущева и Горбачева.

Горбачев показал полную неспособность управлять национальным вопросом, когда все явственнее стали заявлять о себе сепаратистские настроения в Прибалтийских республиках. Симптомами этих явлений он сначала долго просто пренебрегал. Затем, в отношении Литвы были предприняты меры экономического характера. В конце концов, дело дошло до почти лишенных какой бы то ни было серьезной перспективы переговоров о содержании нового Союзного договора. А это в конкретных условиях тех дней вело, прежде всего, к усилению разгула страстей и претензий националистического и сепаратистского толка.

В то время как вероятность расчленения страны росла ? в июле1988 года ? в прибалтийских республиках прошли массовые демонстрации протестовавших против их аннексии Советским Союзом (107), действия главных сторонников Горбачева в Политбюро в те дни во многом напоминали о привычке страуса прятать голову в песок при появлении опасности. Националисты все более и более доминировали в «неформальных» группах перестройки, которые образовывались в периферийных республиках. Эти националисты все решительнее заявляли об отделении от России и поднимали этот вопрос даже внутри республиканских компартий. В сентябре 1988 года Яковлев, возвратившись из поездки по республикам Прибалтики, докладывал Политбюро, что «проблем там нет», «перестройка идет нормально». На острые возражения Лигачева, прекрасно отдававшего себе отчет в том, что положение в этой части Союза практически выходит из-под контроля, просто не обратили внимания. Как обычно, и на этот раз верх взяла позиция Яковлева, состоявшая в том, чтобы просто ничего не делать. В последующие несколько месяцев произошел раскол Компартии Литвы. Партийные организации на местах прекратили свое существование, а ободренные сепаратисты, в свою очередь были уже буквально на шаг от власти (108).

По контрасту, подлинные марксисты-ленинцы продолжали придерживаться позиции о правах наций на самоопределение, вплоть до отделения. При этом им просто не верилось, что дело когда-нибудь действительно дойдет до этого. Такое их убеждение строилось, прежде всего, на фактах реальной политики СССР, предоставляющей действительные условия и возможности для полноценного развития национальных языков и культур, подлинно равноправного представительства в политическом руководстве страной и ускоренного социально-экономического развития нерусских районов и республик. Достижения советской национальной политики по сравнению с тем, что делается в этом плане в США, были вынуждены признать даже некоторые буржуазные советологи.

Так, например, недавнее американское исследование подчеркивает, что СССР являлся первым известным примером того, как подавляемые в прошлом, более слабые и малочисленные нации впоследствии не только не ассимилировались со стороны более многочисленных и сильных, но и получали доступные возможности для своего повсеместного выдвижения и развития. На основании этого автор исследования Терри Мартин считает, что Советский союз следует определить как первую в мире «Империю положительного и утверждающего действия». Терри Мартин утверждает, что СССР был первым государством, давшим ответ нарастающим тенденциям национализма «путем систематического поднятия уровня соответствующих национальных и этнических меньшинств и дальнейшего развития их национального самосознания, специально создавая при этом для них весь основной комплекс установленных характерных политических форм, присущих национальному государству» (109).

Горбачев игнорировал неравноправие отдельных национальностей и этнических групп. Наряду с этим, он проявлял склонность неоправданно преувеличивать имеющиеся достижения как раз в этой области. В этой связи на основе шестилетнего пребывания Горбачева у власти можно провести множество примеров непонимания с его стороны всей глубины и сложности национальных чувств разных народов. По крайней мере внешне, на уровне официальной политики, дела выглядели так, как будто бы он вовсе не имел представления, а потому – даже и вовсе не спрашивал себя о том, как повлияют конкретно на эти настроения и чувства проводимые им реформы. Так, 11 месяцев спустя волнений в Алма-Ате в декабре 1986 года Горбачев хвалился, что в СССР национальный вопрос полностью решен.

В случае конфликта между Азербайджаном и Арменией Горбачев, хотя не пренебрегал проблемами и не объявлял их полностью разрешенными, в то же время предавался циничному манипулированию национальным спором, чтобы укрепить свои позиции в Политбюро. Вопиющий пример жертвы принципом ради кратковременного успеха! В апреле 1987 года Горбачев занял позицию, на деле поощряющую восстание армянского населения в азербайджанской области Нагорный Карабах. Ему, очевидно, казалось выгодным создавать таким способом дополнительные трудности своему противнику в тогдашнем Политбюро Гейдару Алиеву. Последний стал объектом критики со многих сторон, в том числе, и со стороны Лигачева, а его карьера пошла на убыль с середины 1987 года. Осенью того же года он был выведен из состава Политбюро.

Поощрение армянских требований в Нагорном Карабахе являлся наглядным образчиком политики Горбачева. Как тогда, так и в других сходных случаях, он, как правило, пытался поощрять возникновение т.н. «национальных фронтов за перестройку» с тем, чтобы направить их против тех местных деятелей, прежде всего, первых секретарей соответствующих коммунистических партий, которые проявляли несогласие с проводимой им политикой. В Прибалтике национальные фронты в защиту перестройки стали появляться еще с апреля 1988 года (110). Вскоре после этого, они оказались в руках откровенно прокапиталистических и сепаратистских сил. Однако для Горбачева этнические противостояния имели определенные достоинства.

Действительно, если Горбачев вообще делал что-нибудь при появлении подобных ситуаций, то это была замена местных партийных руководителей, точнее, тех из них, кто явились его противниками. А каждый раз, когда возглавлявшееся им Политбюро оставалось пассивным или выражало поддержку какому-нибудь из национальных фронтов, следовали все новые, еще более яростные вспышки реакционного национализма и сепаратизма. По оценке Энтони д`Агостино, Горбачев просто играл роль ученика дьявола, своими собственными действиями способствуя обострению и разжиганию межнациональных и межэтнических конфликтов с тем, чтобы воспользоваться ими в своих целях. Все это продолжилось до тех пор, пока ситуация уже полностью выпала из-под контроля.

К тому же, неудачи перестройки в одной области, как правило, имели свойство быстро распространяться и множиться, проникая в другие сферы жизни общества. Таким образом, начиная с 1988 года, экономические затруднения и тенденции к сепаратизму усиливали друг друга. Наметившаяся к этому году осязаемая нехватка ряда товаров широкого потребления привела к стремлению со стороны некоторых союзных республик ускоренными темпами запасаться большими количествами разнообразной продукции и искать пути самостоятельного существования. А советская экономика по всей территории СССР, в принципе, была организована и работала как единый хозяйственный механизм с четким разделением труда и соответствующей специализацией каждой из союзных республик. Например, один промышленный комплекс в Прибалтике снабжал бумажными пакетами весь Советский Союз.

В этом плане уменьшение экономических функции Всесоюзного центра во все возрастающей степени приводило к нарастанию процессов и объемов частного взаимного обмена между отдельными регионами страны. С течением времени они все больше занимали место плановой организации экономики, что, со своей стороны, все чувствительнее способствовало развалу существующей до тех пор системы хозяйствования. Возникающие на этой основе ненадежность и хаос в экономике уже дополнительно подливали масло в очаги и процессы сепаратизма, поскольку на деле уже каждая из союзных республик должна была самостоятельно искать способы удовлетворения и обеспечения своих экономических интересов.

В немалой степени всему этому способствовали и некоторые реформы центрального руководства, проведенные Горбачевым. Так, например, состоявшийся в январе 1987 года Пленум ЦК открыто выступил против «номенклатурного принципа» выдвижения высших руководящих кадров на местах среди предварительно подобранных и одобренных со стороны Секретариата ЦК в Москве кандидатур. Своим отказом от этой системы Горбачев и его команда отказывались практически от всех кадров, на деле осуществлявших руководство, и даже буквально само присутствие партии и государства в отдельных союзных республиках, областях и районах. В такой обстановке, местные руководители, из инстинкта самосохранения, стали больше прислушиваться к мнениям среды, непосредственно их окружающей, нежели к тому, что исходило из Москвы. Соответствующим образом, когда дело доходило до выбора между интересами центра, т.е. всесоюзного государства, и интересами соответствующей республики или даже отдельных ее частей, решения, как правило, все чаще принимались в пользу последних.

Проводимая Горбачевым внешняя политика также поощряла сепаратистские тенденции. Особенно сильно это выявилось в Прибалтийских республиках. По мнению Эллмана и Конторовича, поиск тесного сотрудничества с Западом, политика окончания холодной воны, сделали Горбачева особенно поддающимся давлению Запада в пользу признания прав Балтийским республик на самоопределение, особенно Литвы (112).

Если приходится обобщать период 1987-88 годов, то прежде всего следует отметить, что Горбачев и его сторонники приобрели полноту власти и, во всяком случае, разгромили Лигачева и других своих противников. Этот разгром противников изменил природу перестройки. Наряду с этим происходило ослабления влияния КПСС и отстранение ее от управления народным хозяйством.

Это не могло не привести к резкому нарастанию и обострению экономических проблем. Последствия этого стали особо заметными в 1988 году. Возросли инфляция, дефициты бюджета и недостатки в снабжении. Произошло разъединение ключевых экономических институтов плановой экономики. Впервые за последние 40 лет был отмечен рост цен по всей экономике. В следующем году рост инфляции достиг 20%. Товары широкого потребления просто исчезли из магазинов, чтобы до поры до времени утонуть в глубине складов. Указы Горбачева разрушили прежде могучие отраслевые министерства в Москве (113). По данным советского экономиста Татьяны Карягиной, в 1988 году общая сумма незаконно нажитых частных состояний составляла размер 200-240 млрд. рублей того времени. Корягина также считала, что это, вероятно, равнялось 20-25% всех средств, являющихся тогда в Советском Союзе собственностью частных лиц (114).

Кризис экономики, в свою очередь, вызвал новый разгул реакционного националистического сепаратизма. Поощрение Горбачевым «народных фронтов» и «национальных фронтов», при помощи которых он намеревался оказывать давление на противников его линии в партийных организациях ряда союзных республик, на деле оборачивались переходом власти в руки сепаратистов. Все явственнее намечающийся, таким образом, крах курса перестройки, в свою очередь, в следующем 1989 году привел уже к вполне определенному экономическому спаду. Трудности, присущие тому периоду, были уже таких масштабов, что их никак нельзя было сравнивать с известными из прежних лет последствиями некоторого спада темпов экономического роста.

Следствием этого стало широкое общественное недовольство Горбачевым и КПСС и растущая поддержка антикоммунистического популизма Бориса Ельцина.

Итак, в 1987 и в 1988 годах Горбачевым был осуществлен поворот, дальнейшим последствиям которого еще предстояло развернуться.