Какие факторы и причины привели к разрушению Советского Союза? На наш взгляд, ни экономические затруднения, ни натиск извне, ни сложившиеся к началу 80-х годов внутренние политические и идеологические проблемы, взятые вместе или в отдельности, не могли привести к подобной развязке. Она стала возможной только вследствие специфической политики реформ Горбачева и его окружения.

В 1987 году Горбачев определенно отошел от курса реформ, инициированных Андроповым, от того пути, которому сам Горбачев следовал на протяжении двух лет. По сути дела новый курс, начатый тогда Горбачевым, являлся не чем иным, как усилением и копированием действий Хрущева в период с 1953 по 1964 годы и даже дальнейшим отходом назад, к идеям, которых придерживался Бухарин в 20-е годы. Разворот Горбачева был обусловлен ростом второй экономики, обеспечившим социальную основу антисоциалистического сознания.

Ревизионизм Горбачева сокрушил своих непосредственных оппонентов и продвинулся дальше, к отказу от важнейших принципов марксизма-ленинизма: классовой борьбы, руководящей роли партии, международной классовой солидарности, верховенства общественной собственности и системы единого хозяйственного планирования. Советская внешняя политика отступала, в результате чего выхолащивалась внутренняя суть КПСС. Этот процесс проявился в сдаче партией средств массовой информации, в разрушении механизмов центрального планирования и, как результат, в экономическом упадке, а также в утере роли партии в гармонизации межнациональных отношений в СССР. В союзных республиках сепаратисты добились успеха. СССР распался.

Некоторые важные американские авторы, включая тех, кто весьма критически оценивал советский социализм, пришли к выводам, отчасти схожими с выдвинутыми здесь тезисами. Например, Джерри Ф. Хаф (Jerry Fincher Hough), ученый из Брукингского института, пишет:

«Революция была вызвана не низкой эффективностью государственной экономики, не натиском националистов в союзных республиках, не народным недовольством из-за недостатка свободы или потребительских товаров или же попыткой сделать либеральным диктаторский режим... ключ к этому итогу нужно искать на вершине политической системы или «государства». ... Проблема была не в слабости государства как такового, но в слабости рассудка тех, кто управлял государством» (4).

Разрушение Советского Союза не было неизбежным. Не существует никаких оснований в поддержку того вывода, о котором трубят в корпоративных средствах массовой информации, что все социалистические страны обречены, что, в конечном счете, Маркс ошибался, и человеческая история заканчивается «либеральным капитализмом» (5).

Политика Горбачева не являлась неизбежной, но она не была и чем-то случайным. Мощные внешние и внутренние силы поддержали ревизионизм, который пришёл к власти вместе с Горбачевым. Те силы - и внутренние: легальное и нелегальное частное предпринимательство и связанная с ним коррупция, и внешние: милитаризм и агрессивность Соединенных Штатов, как и возродившаяся идеология свободного рынка, - усилились за десятилетия, предшествующие 1985 году. Горбачев с готовностью высвободил внутренние силы и оказал услуги внешним. Программа Горбачева после 1985 года, сверх её основной линии на сокращение влияния КПСС, отражала его решимость учиться на ошибках, в которых он видел причину провала Хрущева, с тем, чтобы решительно расправиться со своими оппонентами в партии.

И все же, несмотря на то, что условия, способствующие порождению ревизионизма Горбачева, прошли довольно длительный и благоприятный «инкубационный период» в недрах советского общества и политики КПСС, развал СССР и его системы социализма вовсе не были чем-то фатально предопределенным. В течение тридцати пяти предыдущих лет было много моментов решающего значения, когда существовала возможность дать общему ходу развития партии и страны совершенно иное направление. В пользу такого рода рассуждений говорит, например, тот факт, что к концу 20-х годов большевистская партия оказалась в состоянии разгромить оппортунизм Николая Бухарина, несмотря на его сильные социальные корни, преимущественно, в слоях преобладающего в то время крестьянского населения России. На наш взгляд, в 50-х годах имелись все условия, чтобы СССР, отразивший фашистское вторжение и разорвавший капиталистическое окружение, смог войти в последовавшую за сталинским периодом стадию развития без репрессий, не допуская при этом многих недоразумений и ошибок в теории и политике, сделанных Хрущевым. Оппоненты Хрущева, такие, как Вячеслав Молотов, выдвигали курс, в корне отличавшийся от проводимой первым политики. Этим возможностям, однако, не было суждено реализоваться, поскольку критически настроенные к Хрущеву деятели потерпели поражение. Определенная часть политических лидеров КПСС, очевидно, могла бы занять и намного более активную позицию в отношении тех отрицательных явлений и тенденций, которые имели место во второй половине правления Брежнева. Юрий Андропов, доживи он до того времени, когда бы смог оценить первоначальные результаты начатых им реформ, смог бы уточнить свой анализ и сделать процесс реформ более широким и глубоким. Даже в эпоху перестройки сомнительный политический курс, взятый после 1986 года, не был неизбежным ни для руководства в целом, ни для собственно Горбачева. То, что тенденция, которую представляли Бухарин, Хрущев и Горбачев, сохранилась, повторно утверждаясь, и, в конце концов, победила, свидетельствует о её стойких корнях, уже не в крестьянском мировоззрении, как в первые революционные десятилетия, а в распространявшейся коммерциализации и преступлениях второй экономики.

Фактическая история социалистического общества в СССР показывает, что классовая борьба, борьба за упразднение классов не заканчивается с взятием государственной власти и не заканчивается после семидесяти лет строительства социализма, хотя на самом деле Советский Союз имел непосредственно для строительства социализма гораздо меньше семи десятилетий, так как вынужден был потратить много времени на подготовку к войне, на военные сражения и последующее восстановление. Конечно, всё представление о том, что классовая борьба уже завершилась в мире, где ещё доминирует капитализм и империализм, или же внутри социалистического государства, само по себе является проявлением классовой борьбы на идеологическом уровне. Уступка этой идее - одна из серьёзнейших опасностей для строительства социализма.

Временами, как, например, в 1928?1929, когда советское государство приступило к ускоренной коллективизации и индустриализации, классовая борьба усиливалась. Даже когда в результате этих событий, ценой больших человеческих жертв, классовые отношения в деревне изменились, мировоззрение старого класса упорно сохранялось и, начиная с 50-х, с возобновленным ростом второй экономики (6) оно испытало возрождение.

Горбачев и его окружение понимали это. Они сознательно выбирали в качестве целевой аудитории определённые социальные группы, чтобы поддержать свою политическую линию. В 1989 году американский автор перечислил эти группы: «Многие из наиболее предприимчивых городских и сельских жителей», «квалифицированные рабочие», крестьяне, управленцы, научные и технические работники, учителя, артисты, «идеалистически настроенные младшие чиновники» и «демократически мыслящие члены партийных рядов» (7). Большинство этих категорий представляли люди, отдаленные от материального производства.

Строительство социализма - сложный процесс. Он остается трудным и тогда, когда социалистическая революция доказала свою способность справиться с основными задачами, включая взятие и удержание государственной власти, защиту страны от империализма, поддержку антиимпериалистической борьбы за рубежом, индустриализацию и наращивание рабочего класса, обеспечение населения предметами первой необходимости, как и обеспечение доступности образования и культуры для всего народа, развитие науки и технологий, возрождение и развитие угнетённых национальностей, соблюдение национального равноправия.

Можно ли при социализме решить все эти задачи? Не нужно быть сентиментальным идеалистом, чтобы ответить на этот вопрос утвердительно. Путь, намеченный Андроповым, и те пути, по которым следуют сохранившие социализм государства (пусть они и не без изъянов), доказывают так или иначе, что горбачёвская катастрофа не была ни неизбежным итогом, ни единственный способом решения проблем социализма.

Во многих отношениях наиболее тревожным аспектом распада Советского Союза стал тот факт, что горбачевский оппортунизм возник внутри Советской Коммунистической партии. Глубокую озабоченность вызывает то, что Коммунистическая партия доказала свою неспособность противостоять оппортунизму Горбачева так, как она противостояла оппортунизму его предшественников. Почему КПСС оказалась менее способной справиться с Горбачевым в 1986 или в 1987 годах, чем с Хрущевым в 1964 или с Бухариным в 1929 году? Отчасти у партии не хватило бдительности и воли, чтобы подавить вторую экономику и коррупцию в правительстве и партийном аппарате. Партия стала слишком рыхлой по своему составу, слишком широко распахнув свои двери, особенно для не рабочих. Демократический централизм деградировал. Связи между партией и рабочим классом через профсоюзы, советы и другие механизмы закостенели. Критика и самокритика зачахли. Коллективное руководство ослабело. Партийное единство и защита линии лидера явно стали главными добродетелями. Развитие идеологии ослабло. Идеологические ошибки Хрущева и прочие идеологические отклонения от подлинной реальности продолжали существовать во многих областях. Во многих аспектах идеология стала услужливо-самодовольной, формализованной, ритуальной. В результате она отталкивала многих из наиболее ярких и лучших людей. Многие высшие лидеры партии относились недостаточно внимательно к значению и опасности оппортунизма. Короче говоря, сама партия нуждалась в реформировании.

В противоположность идее, широко пропагандировавшейся антикоммунистами в начале 1990-х годов, разрушение Советского Союза, в конечном счете, показало не то, что социализм, опирающийся на авангардную партию и основанный на государственной и коллективной общественной собственности, обречён на неудачу, а что попытка улучшить существующее социалистическое общество, следуя социал-реформистским «Третьим Путем», была катастрофичной. «Третий путь» привёл прямо к российскому разбойничьему капитализму и подчинению империализму. История перестройки 1985-1991 годов не только далека от подтверждения аргументации социал-реформизма, но еще больше его дискредитировала.

Наша основная задача была ограниченной: установить причины разрушения Советского Союза. Мы полагали, однако, что наше сочинение имеет более широкое значение для важнейших вопросов марксистской теории и будущего социализма. Мы предлагаем следующие мысли - сжатые, в некоторых случаях полемические - в надежде, что они будут стимулировать дальнейшие размышления, исследования и обсуждения.

Эти более широкие вопросы касаются оппортунизма как марксистско-ленинской политической категории, сравнительной устойчивости двух систем, центрального плана в сравнении с рынком, теории революционной партии, исторической неизбежности, социализма в одной отдельно взятой стране и некоторых постоянных уловок в истории социализма двадцатого века.

Разрушение Советского союза не ослабило исторический материализм. Исторический материализм объясняет конкретные процессы в СССР, происходившие с 1985 по 1991 годы. Он выявляет материальные корни контрреволюции без обращения к некорректной «теории бюрократии». Недавнее заявление марксистского философа Доменико Лосурдо о том, что «даже сейчас у нас нет теории конфликта внутри социалистического общества» ошибочно (8). Главный политический конфликт вытекает из столкновения классовых интересов. Советская контрреволюция произошла потому, что политика Горбачева привела в движение процесс, при котором социальные группы с материальной и идеологической ставкой на частную собственность и свободный рынок в итоге победили и сместили ранее доминировавшие социалистические экономические отношения, то есть плановую, общенародную «первую» экономику.

В 1989-91 гг. Коммунистическая партия США провела дискуссию по вопросу: было ли разрушение Советского Союза следствием субъективной «человеческой ошибки» или слабостей системы? Первая точка зрения осуждала плохих лидеров, в то время как другая возлагала вину на глубоко лежащие проблемы советской системы. Оба объяснения содержали истину, но не в равной мере. Те, кто делал акцент на «человеческой ошибке», имели лучшие, хотя и не решающие доводы. Ошибающееся, нерешительное и, в конечном счете, прокапиталистическое руководство Горбачева стало решающей причиной краха. Всё же сторонники «системных проблем» были правы в том, что пытались найти более глубоко лежащую причину. Многие из них, однако, ошибочно скорее находили её в нехватке демократии, чем в материальных интересах. Подтверждённые фактами, неизвестными в 1991 году, рамки нашего объяснения выходят за ту область, которой участники дебатов ранее ограничили этот вопрос.

Значение правильной оценки разрушения Советского Союза имеет огромное значение для настоящего и будущего - это касается как последствий этого развала, так и его интерпретации - для демократических битв, для возможности построения социализма, для коммунистического движения, для будущего человечества.

Конец советского социализма означал регресс для остальных социалистических стран, для угнетенных народов в слаборазвитых странах и повсюду для рабочего класса. Советские трудящиеся пострадали от жесточайших последствий, которые Стивен Ф. Коэн спустя несколько лет описал в журнале «The Nation»:

«Примерно спустя десятилетие Россия подверглась тяжелейшей экономической депрессии в современной истории, коррупция настолько всеобъемлюща, что утечка капиталов превышает все иностранные займы и инвестиции, и демографическая катастрофа беспрецедентна для мирного времени. Следствием этого явилась массовая человеческая трагедия. Помимо других бедствий 75 процентов российских граждан сейчас живут ниже или едва выше черты бедности; 50-80 процентов детей школьного возраста имеют различные физические или умственные дефекты, средняя продолжительность жизни мужчин упала ниже 60 лет. И зловещим является то, что наполненная ядерным оружием страна и её устройства массового поражения впервые в истории подверглись серьёзной дестабилизации, трагедия с подводной лодкой «Курск», произошедшая в августе, является еще одним примером» (9).

Если столетие, которое только что закончилось, направляет столетие наступившее, социалистические революции могут столкнуться со многими из проблем, подобных тем, которые встали в Советском Союзе. Они, вероятно, будут успешными, прежде всего, в странах, где классовая борьба пересекается с борьбой за национальное освобождение. Где социализм двадцатого века пока сохранился - в в Китае, на Кубе, в Северной Корее и во Вьетнаме, наложение классовых и национальных противоречий, которое привело к революции, помогло поддержать социалистический выбор. Если так, то социалистические государства будут возникать при поддержке не только рабочих, но также и крестьян и средних слоев. Следовательно, такие же или сходные условия и проблемы, которые возникали в Советском Союзе, вероятно, должны повториться в новых революциях. Империализм продолжит атаковать с помощью своих идеологов, на каждом шагу заклинающих «демократией» и призраком «сталинизма». Ленин писал, что «Коммуна научила европейский пролетариат конкретно ставить задачи социалистической революции» (10). Советский опыт расширил эти задачи.

Из нашего анализа следует, что сторонники социализма должны постоянно подчеркивать роль правого оппортунизма как критической категории для марксистско-ленинской политической мысли. Так было в то время, когда Маркс и Энгельс критиковали Готтскую программу, когда Ленин разоблачал Второй Интернационал или когда большинство ВКП(б) отвергло идеи Бухарина. Основное содержание понятия правого оппортунизма, прежде всего, состоит в том, что самой своей природой, он является ничем не оправданным и беспринципным отступлением перед натиском классового врага. Разумеется, в процессах всякой борьбы имеются моменты, когда приходится идти на определенные уступки и даже на временные отступления. Первый вопрос, на который приходится давать ответ в этой связи, касается того, в какой мере они являются необходимыми. При этом, как правило, вопрос вращается вокруг реального соотношения сил и реалистической оценки того, сможет ли это отступление послужить основой для последующего продвижения вперед или же это просто легкий выход из создавшейся ситуации.

Коммунисты называют теоретическим оправданием неоправданного отступления ревизионизмом. В условиях строительства социализма правый оппортунизм обычно принимает форму приспособления к капитализму (более предпочтительного, чем борьба), как в самой стране, так и на международной арене. Иногда он выступает как «признание существующих реальностей», которое оказывается предпочтительнее борьбы за их изменение, или как односторонне эволюционный подход к строительству социализма, или как уступка объективным условиям. Он пытается найти быстрый и легкий путь к социализму, путь наименьшего сопротивления. Этот пагубный склад мышления имеет тенденцию переоценивать автоматизм и спонтанность процесса создания новой системы и придавать чрезмерное значение наращиванию производительных сил как ключу к социалистическому развитию, недооценивая при этом необходимость совершенствовать производственные отношения, т.е. бороться за упразднение классов. Еще при Хрущеве началось явное теоретическое отрицание возможности оппортунизма в условиях социализма (11). В отличие от двух своих предшественников, советский лидер считал, что в обществе развивающегося социализма нет социальной базы для оппортунизма. Этот отказ, в частности, нашёл своё выражение в идеях Хрущёва о том, что государство рабочего класса превратилось в «государство всего народа», а Коммунистическая партия – в партию всего народа. Предательство Горбачева продемонстрировало недальновидность хрущевского оптимизма.

Ещё со времён Народного фронта 30-х годов ХХ столетия, марксисты в капиталистических странах пытались найти общую платформу со сторонниками социал-реформизма. Хотя политика, направленная на поиск единства в действиях с силами политического центра, особенно с народными массами, находящимися под влиянием социал-демократии, в целом, верна, она недостаточна. Как идеология, социал-демократия остается коварным и влиятельным противником революционного марксизма в рабочем движении. Наряду с неустанным поиском практических форм общей борьбы левых и центристов, нужно вести непримиримую идеологическую борьбу против оппортунизма.

В начале 1990-х первоначальные оценки разрушения Советского Союза коммунистическими партиями мира сводились, в основном, к двум группам объяснениям, хотя были и эклектичные. Первая группа возлагала вину за крах на недостатки советской демократии, вторая обвиняла в гибели СССР оппортунизм. Иногда в оценках первой группы использовался «антисталинистский» язык горбачевского руководства, совместно используемый как социал-демократическими, так и либеральными писателями.

Разумеется, что систему советской демократии в 1985 году следовало бы и дальше совершенствовать и развивать. Это, однако, ни в коей мере не дает основания утверждать, что главной причиной конца Советского Союза был «недостаток демократии». Многие обозреватели плохо представляли настоящую картину социалистической демократии (12). Если понимать слово «демократия» как «власть трудящихся», то Советский Союз по демократическим возможностям превосходил любую капиталистическую страну. В советском государстве доля рабочих, состоявших в партии и в правительстве, была гораздо выше, чем в партиях и правительствах капиталистических стран.

Степень социального равенства в распределении доходов (13), общедоступные и бесплатные образование, здравоохранение, отдых и целый ряд других социальных услуг, гарантии от безработицы, низкий пенсионный возраст, отсутствие инфляции, субсидирование жилищного строительства, производства продуктов питания и других жизненно важных товаров - все это с очевидностью показывает, что это общество развивалось в интересах трудящихся.

Только настоящей доступностью таких социальных приобретений для самых широких масс трудящихся можно объяснить невиданную активность их участия в строительстве социалистического общества и в героической защите своей Социалистической Родины в годы Великой Отечественной войны.

К началу 80-х годов ХХ века к непосредственной работе по управлению обществом на разных уровнях системы Советов было привлечено 35 миллионов трудящихся (14). У советских профсоюзов были вполне реальная власть и привилегия в деле определения цен производства, при назначениях, увольнениях и других областях трудовой политики. Они располагали собственной базой для обучения и отдыха трудящихся и их детей.

Вряд ли можно насчитать много случаев подобной практики (если и вовсе можно о них говорить) в каких-либо капиталистических странах, чтобы какой-нибудь из профсоюзов располагал подобными возможностями. Если бы не громадное давление снизу, капиталистические государства никогда бы не посмели оспорить прав собственности корпораций. Те, кто отстаивает превосходство западной демократии, игнорируют классовую эксплуатацию, фокусируются на процессе, а не на сущности, отдавая пальму первенства в развитии капиталистической демократии капиталу, а не современному рабочему классу ? ее настоящему защитнику и проводнику. Они сравнивают достижения капиталистической демократии с тем, что было в прошлом, но ассиметрично сравнивают достижения социалистической демократии с воображаемым идеалом.

Тех, кто защищает те идеи, что разрушение Советского Союза было вызвано недостатком демократии в советском обществе, то есть именно он был «необходимым и достаточным» условием его разрушения, нельзя считать правыми, если слова «причина» и «крах» сохраняют своё общепринятое значение.

Уничтожение социализма и разрушение общесоюзного государства было предательством по отношению к СССР. Оно стало непосредственным результатом пяти конкретных процессов: ликвидации Коммунистической партии, передачи СМИ антисоциалистическим силам, приватизации общенародной собственности с заменой единой плановой системы народного хозяйства на рыночную экономику, разжиганию сепаратизма и капитуляции перед империализмом США. Аморфные и абстрактные недостатки демократии не были причиной этих политических процессов. Все они были инициированы горбачевским руководством как вполне сознательный и преднамеренный политический выбор.

Теория недостаточной демократии продолжает существовать, отчасти, из-за нежелания некоторых проводить конкретный анализ. Это нежелание вызвано с подспудным отрицанием самого значения разрушения Советского Союза, с отрицанием того, что оно высвечивает главные вопросы теории марксизма. Такая позиция является интеллектуально нечестной и обречена на провал. Отказ от конкретного анализа приводит к тому, что превалирующие буржуазные трактовки причин разрушения Советского Союза не получают опровержения. Такое уклонение ведет к фарисейскому самодовольству, которое словно заявляет: «У Советского Союза были сложные практические проблемы; он был бюрократическим и недемократическим. Но то было тогда. Сейчас же - другое. Мы не будем бюрократическими и недемократическими». И это лишь демонстрирует, как далеко можно таким образом уйти от исторического материализма.

После нескольких главных международных конференций коммунистических и рабочих партий обнаружилось, что согласованность исследований очень мала. Все еще можно было слышать, что «советские товарищи это рассмотрят». Маркс же написал «Гражданскую войну во Франции» несколько месяцев спустя после падения Парижской Коммуны. Ленин анализировал распад II-го Интернационала непосредственно в августе 1914 года.

Гэс Холл, глава Коммунистической партии США, очень рано публично выразил скептицизм в отношении направления перестройки. До 1987 года он, хотя в некоторых случаях и подвергал критике социалистические страны (15), иногда намекал, что открытая критика была бы неуместной (16). Однако зимой 1987 года в статье, опубликованной в журнале «Мировое марксистское обозрение», в целом позитивной по отношению к перестройке, руководитель КП США уже недвусмысленно предупреждал, что оппортунизм обычно выступает в облике рьяного сторонника «нового»:

«Важно иметь ввиду, что наибольшая часть допускаемых ошибок, наибольшая часть попыток пересмотреть теорию марксизма-ленинизма и наибольшая часть политики капитуляции, случаев отступления перед натиском эксплуататорских классов оправдывались аргументами о «новом». На протяжении всей истории рабочего движения концепция «некоего нового» использовалась, чтобы обойти, убрать или исключить идею классовой борьбы» (17).

Холл продолжал подвергать сомнению подчинение классовых ценностей общечеловеческим, имевшее место в «новом мышлении» Горбачева. В 1988 и 1989 его критика стала более яростной и детальной, хотя он все еще поддерживал перестройку. Когда в конце 1989 Восточная Европа распалась и когда в 1990 и 1991 кризис в СССР подошел к своей конечной стадии, его публичная критика политики советских руководителей стала острее, хотя и смягчалась надеждой, что здравый смысл возобладает.

Однако даже Гэс Холл, упорный противник оппортунизма, не видел, что конфликтующие подходы к строительству социализма в СССР или их материальные корни, кроются в растущей второй экономике. До 1989 года КП США, как и другие коммунистические партии, недооценивала возможности краха социализма и распада СССР. Это стало возможным вследствие огромного идеологического авторитета КПСС в мировом коммунистическом движении и трудности понимания сложного общества, отличавшегося от своего собственного. Однако многие социал-демократические авторы, напротив, разглядели две противоположные тенденции в советской политике, а некоторые буржуазные экономисты осознали рост второй экономики. Ясному анализу происходящих в Советском Союзе процессов, несомненно, мешало и то, что сложно было отделить справедливую критику от массы проявлений общей враждебности к действиям Советского Союза. Китайские коммунисты осуждали «хрущёвский ревизионизм» в 1956-1964 годах. Их полемика, однако, многими воспринималась как грубая, догматическая и своекорыстная. Политика Китая беспорядочно менялась от левой до правой, и включала де-факто антисоветский альянс Мао с США. Любой, кто обладал хоть крупицами симпатии к Советскому Союзу, все больше терял доверие к китайской критике. На другом конце спектра еврокоммунисты просто вторили старым нападкам социал-демократов.

Среди друзей СССР утвердилось безосновательное представление, что после Сталина в СССР был совершенный социализм. Хрущёв был лучше, чем Сталин, Горбачёв был лучше, чем Брежнев. За редким исключением, вроде Исаака Дейчера или Кена Камерона, мало кто пытался проанализировать периоды руководства Сталина, Хрущева или Брежнева в критическом, но сбалансированном духе. Особенно в случае Сталина сторонники Советского Союза отказались от попыток оценки периода его руководства, возможно, по причине присущей этому периоду сложности, а, возможно, из-за предположения, что прогресс Советского Союза сделает Сталина исторической аномалией ослабевающего значения. Враги же Советского Союза с готовностью заполнили этот вакуум полками книг, изображающих Сталина чудовищем или безумцем. Эти карикатурные изображения, в свою очередь, влияли на представления коммунистов, черпавших знания о сталинском периоде только из вторых рук.

Разрушение советского государства дало новый толчок идее «рыночного социализма» или, по меньшей мере, возобновлению и дальнейшей активизации дискуссии о роли рынка и его механизмов в политической экономии социализма. Как и в другие времена, литература по «рыночному социализму» пошла в ход, когда социалисты всех мастей стали искать ответы на экономические бедствия 1985-1991 годов. Большая часть этой литературы ? наивно утопическая, прямой потомок мелкобуржуазного социализма Пьера Джозефа Прудона, разоблачённого Марксом. Большинство версий рыночного социализма содержат противоречивые теоретические конструкции, которые обходят вопрос о том, будет ли при рыночном социализме существовать о рынок рабочей силы и эксплуатация труда. А если так, является ли «рыночный социализм» социализмом вообще (18)?

В течение перестройки термин «рыночный социализм» использовался как компромисс для оправдания перед советской общественностью цели «реформирования» и «совершенствования» социализма. Как лозунг он подтвердил свою эффективность. В конце своего пребывания в должности, когда экономические «реформы» породили нечто, почти не отличимое от реставрации капитализма, Горбачёв отбросил притворные оговорки про «социализм». В качестве цели он выдвинул создание «регулируемой рыночной экономики», в некоторой степени подобной экономике Западной Европы или Скандинавии.

Фактическая история рыночного социализма, имевшая место при Горбачёве, показала, что реальный урок, вынесенный из разрушения Советского Союза, ведет к противоположному выводу, согласно которому социализм требует центрального планирования, общественной собственности и ограничения рынков. Этот вопрос нужно обсуждать не догматически, не с помощью монтажа различных цитат из классических текстов. Наиболее перспективный подход к нему, рекомендованный экономистом марксистской ориентации Дэвидом Лейбманом, включает изучение важного практического опыта строительства социализма, начиная с 1917 года (19). Вопрос рынка открывает дискуссию по трем направлениям: 1) экономический кризис в период правления Горбачева, 2) длительное снижение темпов роста советского производства, 3) роль рынков в социалистическом и коммунистическом строительстве. Даже краткое исследование каждого из них вызывает сомнения насчёт желательности рыночного социализма.

Недовольство миллионов советских людей экономическим положением во времена Горбачева было вызвано не системой центрального планирования, а её разрушением. В 1985 году, пока действовало центральное планирование, советская экономика обеспечивала наивысшие стандарты жизни в советской истории (20). В течение десятилетий советская экономика росла быстрее экономики США, хотя в 80-х годах она уже не покрывала отставание так же быстро, как прежде, да и сам характер соревнования изменился. Как лидер в промышленном развитии США совершили важный качественный переход к новым производствам. Тем не менее, советская экономика с приемлемым ростом в 3,2% в год в начале 1980-х догоняла экономику США по многим направлениям (21).

В период длительного снижения показателей экономического роста в СССР слишком многие некритически восприняли идеи о том, что рынок сможет придать больший динамизм социализму и что более широкое использование рыночных механизмов может повысить темпы роста советской экономики. Даже осторожные сторонники рынка в контексте доминирующего центрального плана должны объяснить плохо стыкующиеся факты. Так, в последние три с половиной десятилетия существования СССР, чем больше вводили рыночные отношения и другие реформы - официально и законно, несколькими волнами (Хрущёв, Косыгин, Горбачев), а также тихо, неуклонно и часто нелегально, посредством расширения второй экономики, - тем больше падали долгосрочные показатели экономического роста. Даже некоторые буржуазные экономисты признавали снижающее воздействие второй экономики (22).

Наиболее высокие темпы роста экономики в Советском Союзе имели место в годы с 1929 по 1953, когда советское руководство решительно утвердило центральное планирование и пресекало рыночные отношения, которые ранее были разрешены в соответствии с новой экономической политикой (НЭП) 1921-1929 годов. Легко видеть, почему экономические реформы, которые отстаивали Хрущёв и Горбачев, снизили темпы промышленного роста. Снижение капиталовложений в тяжелую индустрию, больший упор на потребительские товары, более уравнительная оплата труда (23) - все это способствовало понижению экономического роста. Кроме того, рост также снижался из-за децентрализации, которая вела к расточительной конкуренции и разрушала координацию между предприятиями. Понятно, что с 1985 по 1991 годы «магия рынка» так нигде и не проявилась. Чем больше расширялись товарно-денежные отношения, тем больше неудач терпела перестройка. В 1992 году, когда Ельцин полностью ввёл «шоковую терапию», советская экономика вошла в катастрофический спад, от которого она не оправилась до сих пор. С 1991 года рыночным отношениям соответствует отрицательный или низкий темп экономического роста. Действительно, плановые экономики 20-го столетия, как правило, росли значительно быстрее, чем рыночные (24).